Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

на оранжевые клубы, зло протянул:

      – Это деятель наш виноват. Техника безопасности ни к чёрту. Сволочь.

      Тищенко лежал на земле и плакал.

      Мокин выплюнул папиросу, подошёл к нему, ткнул сапогом:

      – Ну ладно, старик, будет выть-то. Всякое бывает. – И, не услыша ответа, ткнул сильнее: – Будет выть-то, говорю!

      Председатель приподнял трясущуюся голову.

      Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую.

      – Эх маааа, – Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскрёб лоб, – во занялось-то! В один момент.

      И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:

      – А у нас – стоит, родная, целёхонька! Во, Михалыч! Законы физики!

      Кедрин подошёл, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.

      Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:

      – Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Всё из-за тебя.

      – Из-за него, конечно, гниды, – подхватил Мокин, – каб технику безопасности соблюл – рази ж загорелось бы?

      Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:

      – Слушай, а что это там на холме?

      – Анбар, – с трудом разлепил посеревшие губы председатель.

      – Зерно хранишь?

      – Зерно, картошку семенную…

      – И что, много её у тебя? – с издевкой спросил секретарь.

      – Тк хватит, наверно. – Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провёл по лицу.

      – Хватит? Ну дай-то бог! – Кедрин зло рассмеялся. – А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, всё, что имели, – государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.

      Мокин вытирал платком закопчённое лицо:

      – Старый-то он, верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал. На собраниях всё своё вякал. Вот и довякался.

      Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.

      Кедрин брезгливо оглядел его – пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землёй, потом повернулся к Мокину:

      – Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.

      – Лады! – Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.

      Тищенко всхлипнул.

      Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:

      – Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.

      Тищенко как лунатик поплёлся по дороге – оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.

      Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку – по серой прошлогодней траве.

      В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защёлкал шифер.

      Мокин