Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

повернулся к высокому:

      – Вот умора, бля! Дожили. Секретаря райкома не знаем.

      Высокий вздохнул, печально закивал:

      – Что поделаешь, Петь. Теперь все умные пошли.

      Тищенко минуту стоял, открыв рот, потом неуклюже выскочил из-за стола, потянулся к высокому:

      – Тк, тк вы – товарищ Кедрин? Кедрин? Тк что ж вы, что ж не предупредили? Что ж не позвонили, что ж?..

      – Не позвонили, бля! – насмешливо перебил его рыжий. – Пока гром не грянет – дурак не перекрестится… Потому и не звонили, что не звонили.

      Он впервые посмотрел в глаза Тищенко, и председатель заметил, что лицо у него широкое, белёсое, сплошь усыпанное веснушками.

      – Тк мы бы вас встретили, всё б, значит, подготовили и… Да я болел просто тогда, я знаю, что вас выбрали, то есть назначили, то есть… Ну рад я очень.

      Высокий рассмеялся. Хмыкнул пару раз и рыжий.

      Тищенко сглотнул, провёл рукой по начавшей потеть лысине и зачем-то бросился к столу:

      – Тк мы ж и ждали, и готовились…

      – Готовились?

      – Тк конечно, мы ж старались и вот познакомиться рады… раздевайтесь… тк, а где ж машина ваша?

      – Машина? – Кедрин неторопливо расстегнул пальто и распахнул; мелькнул защитного цвета китель с кругляшком ордена.

      – Машину мы на твоих огородах оставили. Увязла.

      – Увязла? Тк вы б сказали, мы б…

      – Ну вот что, – перебил его Кедрин, – мы сюда не лясы точить приехали. Это, – он мотнул головой в сторону рыжего, который, подойдя к рассохшемуся шкафу, разглядывал корешки немногочисленных книг, – мой близкий друг и соратник по работе, новый начальник районного отдела ГБ товарищ Мокин. И приехали мы к тебе, председатель, не на радостях.

      Он достал из кармана мятую пачку «Беломора», ввинтил папиросу в угол губ и резко сплющил своими жилистыми пальцами:

      – У тебя, говорят, падёж?

      Тищенко прижал к груди руки и облизал побелевшие губы.

      – Падёж, я спрашиваю? – Кедрин захлопал по пальто, но белая, веснушчатая рука Мокина неожиданно поднесла к его лицу зажжённую спичку.

      Секретарь болезненно отшатнулся и осторожно прикурил:

      – Чего молчишь?

      – А он, небось, и слова такого не слыхал, – криво усмехнулся Мокин, – чем отличается падёж от падежа, не знает.

      Кедрин жадно затянулся, его смуглые щеки ввалились, отчего лицо мгновенно постарело:

      – Ты знаешь, что такое падёж?

      – Знаю, – выдавил Тищенко, – это… это когда скот дохнет.

      – Правильно, а падеж?

      – Падеж? – Председатель провел дрожащей рукой по лбу: – Ну это…

      – Ты без ну, без ну! – повысил голос Мокин.

      – Падеж – это в грамоте. Именительный, дательный…

      – До дательного мы ещё доберёмся, – проговорил Кедрин, порывисто повернулся на каблуках, подошёл к шкафу: – Чем это у тебя шкаф забит? Что это за макулатура? А? А это что? – Он показал папиросой на красный шёлковый клин, висящий на стене. По тусклому, покоробившемуся от времени шёлку тянулись желтые буквы: ОБРАЗЦОВОМУ ХОЗЯЙСТВУ.

      – Это вынпел, – выдавил