Минотавры за кулисами. Александр Мирлюнди

много что говорят!

      – Ну вот на днях что говорили?!

      – Кто?!

      – Ну кто-кто?! Сугробов, например!

      Генрих даже не был расстерян. Ему казалось, что он где-то внутри ненаписанной пьесы Бэккета… Но надо, так надо.

      – Ну, Сугробов говорил про мебель. Там стенка и диван вроде. На дачу покупал. Говорил, что рабочие, когда заносили в дверь диван, краску на проеме ободрали и столик задели. И кувшинчик со столика упал, но не разбился. И еще кота испугали. Он весь вечер после этого на чердаке сидел и линял. И мяукал громко…

      – Да при чем тут кот! Что еще Сугробов говорил?

      – Ну, еще ругался страшно!

      – Ну вот! Вот! Наконец-то! И как он ругался? Что именно говорил?

      – Говорил, вот подонки, пришли, холода напустили, кувшин уронили, проем испоганили, кота испугали! И еще матом много!

      – Да при чем тут это! – Алина Петровна потеряла терпение.– Про меня, про меня что он говорил?!

      Генрих молчал. Было абсолютно непонятно, естественно ли он себя ведет, действительно ли не понимает, что от него хотят, или все понимает и валяет дурака и издевается…

      – Ничего. Про вас Сугробов ничего не говорил. И никто не говорил. -Тихо сказал Генрих после паузы.

      – Генрих, скажи, пожалуйста, ты зачем пришел?! – Алина Петровна еле сдерживала ярость.

      – Ну… вы же сказали, Алина Петровна, что мы друзья… Заходи, когда хочешь… Поговорим… И…я очищался… и еще попросил в гримерке анекдотами не баловаться…

      – Генрих, скажи честно, ты… придурок?

      – Не знаю, Алина Петровна… Дайте мне роль хорошую, пожалуйста, ей-Богу, я не подведу! Я готовился! Я… очищался!

      Алина Петровна была на взводе и была готова послать этого идиота куда подальше. И она собралась это сделать, она даже ударила кулаком по столу, но, взглянув в глаза Генриху, ей стало вдруг неловко… Неуютно как-то в своем собственном кабинете. В своем собственном театре… А вслед за неловкостью внезапно на Алину Петровну накатил стыд. Она встала и повернулась лицом к окну, только чтоб не смотреть на Генриха. Она не знала, что ей делать? Если бы это был очередной стукач, она бы цинично говорила с ним, подарив в конце разговора похвалу, а тут…

      Она пыталась что-то сказать, но не могла. Она стала неприятна самой себе, и еще больше почему-то ей стал неприятен Генрих, который своей то ли искренностью, то ли тонким притворством, неважно, довел её до такого чувства. До стыда. А Алина Петровна ненавидела собственный стыд. И она возненавидела Генриха за это в эти минуты. За то, что он заставил её на секунду устыдиться саму себя.

      – Роль заслужить надо, – медленно, с ростановкой и знанием дела произнесла Алина Петровна. И услышав, что Генрих вобрал чуть воздуха, чтобы что-то ей сказать, опередила его на полувдохе. – Тихо! Иди. Будет день – будет пища!

      Генрих чуть постоял на месте, очевидно, до сих пор ничего не понимая, и вышел.

      – Ебанутый! – с сухой желчной злостью одними губами сказала Алёна Петровна.

      Через несколько дней Генрих сорвался. Был день