Криптовалюта Лермонтов. Оганес Григорьевич Мартиросян

для брата, который часто болел и просил маму. Маруся прижимала его к себе и так сидела, долго-долго.

      – Мама уехала, она скоро приедет. А вчера звонила, ты уже спал: вот закончит дела – и сразу приедет.

      Комната наполнялась сумерками, дождь стучал по подоконнику, будто спрашивал "можно войти", порождая осень.

      Я знал, что она не придет, но назначил свидание. Дело было не в этом. На набережной было безлюдно, дул апрель. У ног валялась чья-то симка. Ничего не поделаешь, я нагнулся, поднял ее. Вынув симку из своего, я вставил новую, прочитал: " 06.04.07 20.09. МНЕ ОЧЕНЬ ПЛОХО ПОМЕНЯЛАСЬ НА РАБОТЕ ХОТЕЛА ВЫЗВАТЬ СКОРУЮ ВСЕ РЕВУ 06.04.07 21.51 ЛЮБИМЫЙ У МЕНЯ ГЛАЗА ОТТЕКЛИ УЖЕ ОТ СЛЕЗ ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ ГОСПОДИ 06.04.07 23.33 ЛЮБИМЫЙ ЕСЛИ ТЕБЯ НЕ ДАЙ БОГ ПОСАДЯТ Я НЕ ПЕРЕЖИВУ Я БЕЗУМНО ТЕБЯ ЛЮБЛЮ 07.04.07 00.53 ЧТО ТЫ ТЕПЕРЬ БУДЕШЬ ДЕЛАТЬ Я СОЙДУ С УМА ГДЕ ТЫ Я ПЕРЕЖИВАЮ 07.04.07 01.18 Я НЕ ХОЧУ ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ,СЛЫШИШЬ НЕ ХОЧУ,НЕ ХОЧУ ЖИТЬ,НЕ ХОЧУ,Я ВЕСЬ ДЕНЬ РЕВУ,РЕВУ,НА РАБОТЕ ПОМЕНЯЛАСЬ,МНЕ ТАМ СТАЛО ПЛОХО,ЛЮБЛЮ ТЕБЯ".

      Простояв час, я пошел. Мелкие пары, брызги. Я зашел в автобус, сел. Мрачным взглядом окинул сидящих. Автобус медленно пополз, наполняясь людьми.

      Голова прижата к стеклу. Холодно. Темно.

      окт. 2007

      11. Перстень

      1

      Так глядишь на мир через жабры век… – сказал Рыжий. Проходит без внимания. Но вдруг… Так спотыкаются о порог. Действительно, если отнять жабры, рыба задохнется. А если веки – человек. Веки опосредуют мир. Без них человек умирает. "Ни к чему разговоры о вечности, а точнее о том, чего нет". Рыжий констатировал гибель метафизики в словах.

      Пушкин на ринге может все, он быстр, легок, молниеносен, но у него нет одного – нокаутирующего удара. У Лермонтова он есть. Тайсон был после Али, начав позже, он и кончил ране…

      Блок, написавший "иль просто в час тоски беззвездной, в каких-то четырех стенах, с необходимостью железной усну на белых простынях?", – действительно умер. Умер безлиственно, молчаливо (пусть и кричал). После таких строк нельзя умирать! Так рухнула моя детская философия.

      Губанов умер 24 года назад, столько мне лет, Боратынскому тоже, он пишет: не подчинишь одним законам ты и света шум и тишину кладбища! – Не подчинишь, но они в тебе, оба. Евгений ставит их – один за другим, по времени. Они во мне, они идут ровно.

      «Не нравился мне век, и люди в нем не нравились, – и я зарылся в книги». В книги, и с десятого класса. Я ждал от них все. Теперь не читаю вовсе.

      – Ты придешь – не придешь, все одно – обман. – Так и живу.

      Воздействие Губанова сравнимо разве что с открытием импрессионистов Ван Гогом. «И дождь идет, как слезы искупления…» Прошел год со дня твоего открытия, со дня гибели Саши.

      «Однако знобко… Сердца боли как будто стихли… Водки, что ли?» И все, больше – ни слова. Дальше.

      – Я – трамвайная вишенка страшной поры и не знаю, зачем я живу, – читал я Ларисе вечером, возле эконома. Лариса шла, слушала, изредка касаясь то рукой, то грудью. Нет, вру, читал на набережной, там еще шли пацаны с ротвейлером; возле эконома – другое.

      И