Сбежавший нотариус. Эжен Шаветт

успел сам сесть в экипаж.

      – Не случилось ли чего нового за время моего отсутствия? – спросил хозяин, захлопывая дверцу.

      – Госпожа маркиза почувствовала себя нездоровой, и утром посылали за доктором.

      – Явился ли этот дикарь?

      – Да, сударь.

      – Какое счастье! – заметил с иронией маркиз, устраиваясь на подушках возле живописца.

      Когда карета тронулась в путь, он продолжил, обращаясь к приятелю:

      – Представь себе, мой друг: наш доктор – человек чрезвычайно суровый и угрюмый. Настоящий медведь, честное слово! Истинное мучение заставить его пожаловать в замок. А если наконец пожалует… Вежливость, любезность, предупредительность – я все пускал в ход, но не достиг ничего: всякий раз он является нахмуренный.

      – Какой-нибудь старик?

      – Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.

      – Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?

      – В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер – так зовут нашего медведя – не делает в Кланжи и шага.

      – Где же он находит пациентов?

      – Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.

      – Но в таком случае… – начал было Либуа.

      – Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи – идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.

      Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.

      – А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? – спросил он.

      – Он получил его накануне моей свадьбы, – ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: – Странная штука – жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.

      – Весьма естественно, что он бросил практику, – сказал Либуа.

      – Да, и я думал, – ответил маркиз, – что доктор наконец-то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, – горе или угрызения совести…

      – Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!

      – Да, я дурно делаю, высказывая подобное предположение, но у бедного малого такой удрученный вид. Ничто его не волнует, ничто не интересует. Я сейчас приведу пример. Я тебе уже говорил, что мой тесть по-дружески относился к нему. Однако когда я возвестил доктору о его самоубийстве, тот произнес только: «А!» Потом, после минутного молчания, сухо прибавил: «Он правильно сделал». У меня на лице невольно отразилось удивление, поэтому он поспешил сказать, очевидно намекая