«Всё с вами, но не ваш». Избранное. Леонид Завальнюк

так же, как мы, смертные

      Всё ищешь над собой,

      Пусть злую, безответную,

      Но вечную любовь?

      За оторопью скрыта тяга к заземному, которую ныне именуют «метафизическим страхом», родственным религиозному, или, в более общей форме, мистическому голоду.

      Термин пришёл из современной философии науки, но само чувство известно давно. В систему корней, очевидно, входит метафизическое начало, которым проникнута поэзия Ломоносова и Державина, Тютчева и Боратынского. Не этот ли смысл вложил Завальнюк в поразительную метафору, не имеющую прецедента в поэзии:

      «Облетают овощи в саду…»

      Эта фраза снится мне ночами.

      Метафора сближает человека с овощем. Овощ погружен в землю, сдавлен ею, чем активируется ассоциативное поле ограничений, «тюрьмы жизни». Слоган «тюрьмы» порожден религиозно-философскими усилиями осмыслить конечность земной жизни (Есенин – «облетает моя голова»). В то же время овощ противопоставлен фрукту, т. е. райскому саду с его запретным плодом знания: земная жизнь ближе к телу, чем райская. Всё это богато переплетённое сплетение корней подобно кроне, но устремлённой вниз. Любопытно в связи с этой метафорой, что картофель был известен дворянам XVIII века как «земляное яблоко», по-немецки означал «лежать в могиле», а у русских крестьян в пору знакомства с этой культурой получил название «чёртово яблоко». Метафору «облетания овощей» продолжает строка: «Есть в ней странность опрокинутой печали, / Выход в радость жизни сквозь беду». Страх покинутости относится к области «бед». Отсюда в поэзии Завальнюка одним из ведущих «ключевых слов» становится «сиротство». В него вживлено целое дерево значений.

      Самое очевидное – детство без родителей (мать рано умерла, отец воевал), пришедшееся на суровую военную пору и послевоенную разруху:

      …легкокрылый голубь неустройства

      Повсюду в жизни следовал за мной <…>

      Как не хватает мне семейного альбома,

      Какой-то чахлой яблони, стола,

      Прожжённого отцовской папиросой <…>

      И вещи не срастаются со мною.

      И нет мне дома на стезе земной.

(«Сиротским сердцем на стезе земной…»)

      Вместе с тем прямой смысл, взывающий к сердобольности читателя, – не единственный и не главный. «Сиротство» осмысляется в масштабах бытия:

      Бездомность. Сиротство…

      Что это – плод, не дающийся в руки,

      Или какое-то невидимое, нездешнее семя,

      Которое упало на землю и не может, вот уж

      Тысячи лет не может никак прорасти?!

(«Сиротство»)

      «Нездешнее семя» содержит в себе и одиночество в привычном смысле, и источник света, того особого света, в котором человеческое совмещено с надчеловеческим:

      …дал мне свет и утоленье жажды

      Глоток сиротского огня.

      Он до сих пор горит во мне.

      В жестокой, чёрной глубине

      То чуть чадит, то вспыхнет ясно.

      Он не душа, не свет в окне.

      Но, знаю, бог мой в том огне.

      Погаснет он, и я погасну.

      Сам Бог в этом сиротстве, ибо, как Завальнюк приписал карандашом в окончании одного из стихотворений: «господь,