Дело Артамоновых. Максим Горький

лесов нет, ничего? Ой, как страшно, должно быть!

      – Страхи – в лесах живут, – скучновато сказал Пётр. – В степи – какой же страх? Там – земля, да небо, да – я.

      И вот однажды, когда они сидели у окна, молча любуясь звёздной ночью, в саду, около бани, послышалась возня, кто-то бежал, задевая и ломая прутья малинника, потом стал слышен негромкий, гневный возглас:

      – Что ты, дьявол?

      Наталья испуганно вскочила.

      – Это – матушка!

      Пётр высунулся из окна, загородив его своей широкой спиною, он увидал, что отец, обняв тёщу, прижимает её к стене бани, стараясь опрокинуть на землю, она, часто взмахивая руками, бьёт его по голове и, задыхаясь, громко шепчет:

      – Пусти, закричу!

      И не своим голосом крикнула:

      – Родимый – не тронь! Пожалей…

      Пётр бесшумно закрыл окно, схватил жену, посадил её на колени себе.

      – Не гляди.

      Она билась в руках его, вскрикивая:

      – Что это, кто?

      – Отец, – сказал Пётр, крепко стиснув её. – Не понимаешь, что ли…

      – Ой, как же это? – шептала она со стыдом и страхом; муж отнёс её на постель, покорно говоря:

      – Мы родителям не судьи.

      Схватясь руками за голову, Наталья качалась, ныла:

      – Грех-то какой!

      – Не наш грех, – сказал Пётр и вспомнил слова отца: «господа то ли ещё делают?» – Это и лучше: к тебе не полезет. Они, старики, – просты; для них это «птичий грех» – со снохой баловаться. Не плачь.

      Жена сквозь слёзы говорила:

      – Ещё когда они плясали, так я подумала… Если он – насильно, что же теперь будет у нас?

      Но, утомлённая волнением, она скоро заснула не раздеваясь, а Пётр открыл окно, осмотрел сад, – там никого не было, вздыхал предрассветный ветер, деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лёг рядом с женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы жить вдвоём с Натальей на маленьком хуторе…

      …Наталья проснулась скоро, ей показалось, что её разбудили жалость к матери и обида за неё. Босая, в одной рубахе, она быстро сошла вниз. Дверь в комнату матери, всегда запертая на ночь, была приоткрыта, это ещё более испугало женщину, но, взглянув в угол, где стояла кровать матери, она увидала под простыней белую глыбу и тёмные волосы, разбросанные по подушке.

      «Спит. Наплакалась, нагоревалась…»

      Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорблённую мать. Она пошла в сад; мокрая, в росе, трава холодно щекотала ноги; только что поднялось солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть тёплые. Сорвав посеребрённый росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке, потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно думая о свёкре. Тяжёлой рукою он хлопал её по спине и, ухмыляясь, спрашивал:

      – Ну, что – живёшь? Дышишь? Ну – живи!

      Других слов для неё у него, видимо, не было, а ласковые шлепки несколько обижали её: так ласкают лошадей.

      «Разбойник какой», – подумала она, заставляя себя думать о свёкре враждебно.

      Пели зяблики, зорянки, щебетали