Повести о карме. Генри Лайон Олди

для ликования,

      ибо ждут меня страшные муки

      и скорая кончина!

      Но что это? Чу!

      (обходит сцену, стуча в барабан)

      Яд испарился, вытек со слюной и слезами.

      Я здоров и полон сил!

      О враг мой, доблестный Хатано!

      Ты хотел погубить меня,

      отравив себя самого,

      но велик будда Амида, велик и милосерден.

      Хор:

      Не обманешь прозорливого будду!

      Тот, кто жаждет воскресить врага

      в теле умирающего или калеки,

      либо прокаженного, обители страданий,

      или дряхлого старца с трясущейся головой,

      обманется,

      обманется,

      обманется в своих дурных ожиданиях.

      Исцелится убитый в теле убийцы,

      избегнет смерти и боли,

      преисполнится здоровьем и надеждой!

      Фуккацу!

      Глава четвертая

      Происшествие на почтовой станции

1«Будь осторожен!»

      Я следовал за отцом: за правым его плечом, чуть отстав, согласно традиции защищать спину тому, кто старше. Приноровиться к отцовскому шагу оказалось не так-то просто. Давненько мы вместе никуда не ходили. За это время, оказывается, я вырос, привык шагать быстрее и шире. Стареет отец, горбится, семенит. Коленями мается, давно уже. Доведись на заставе за преступником гнаться – не догонит.

      Нужно, чтобы рядом был кто-то помоложе, пошустрее.

      Я хотел напомнить отцу, что он обещал похлопотать за меня перед господином Хасимото – и прикусил язык. Не на улице же разговор затевать? Дома надо было сообразить. Повернуть беседу от нашей унизительной бедности к жалованью, от жалованья – к тому, что два жалованья, как ни крути, больше, чем одно…

      Бед на отца свалилось – как гора на муравья. Про меня и забыл, наверное.

      Школа «Дзюнанна Йосеи» располагалась через три квартала от нашего, если идти на юго-восток, в сторону княжеского за̀мка на Красной горе. Как с безмолвной скалы в бурное море, мы нырнули в шумную толкотню Сенрёбу – улицы Тысячи Одеяний, с лихвой оправдывавшей своё название. Торговцы уже открыли двери лавок и ставни на окнах магазинчиков. Цветастые кимоно, платки, шляпы, пояса, накидки, выставленные на продажу – от них рябило в глазах. Оклики зазывал, вопли разносчиков чая. Шелест шёлка, шуршание хлопка. Дым над котлами с лапшой. Дым над сковородами с жареными креветками. Ругань продавца, чей товар запачкали жиром. Перестук и шарканье сандалий – деревянных гэта и соломенных дзори…

      Жизнь тут кипела с раннего утра и до темноты.

      Миновав ворота, отделявшие кварталы друг от друга – на ночь ворота запирались – мы срезали путь мимо жасминовых посадок. Их разбили изготовители ароматических притираний и купцы, торгующие чаем сорта санпинтя, смешанным на рюкюсский манер. Россыпями нетающего снега белые цветы лежали на гибких ветвях кустов. От плывущего запаха воздух сгустился, превратился в драгоценную благоухающую настойку. В ней с дремотным жужжанием плавали сотни довольных жизнью пчёл.

      Мухи кружились дальше, наслаждаясь вонью сточных канав.

      Потом был мост через канал, обсаженный плакучими ивами. Мы прижались к перилам, когда мимо нас на полном скаку пролетели пять конных самураев. Они торопились в за̀мок с важными