Повести о карме. Генри Лайон Олди

матушке редкую удачу. Любая женщина была бы счастлива иметь такого мужа. Говорите, всё время проводит с женой? А как же служба?

      – Господин Хасимото дал отцу отпуск.

      – О, какое счастье!

      – Пять дней. Чтобы уладить семейные дела.

      – Сам господин Хасимото! Вижу, вашего отца ценят на службе. Как хорошо, что он может посвятить себя больной жене! Раньше-то он всего себя отдавал больной матушке… Уладить дела? Теперь, кроме лечения досточтимой Хитоми-сан, улаживать ему больше и нечего. Живи да радуйся! Я правильно понимаю?

      – Так и есть.

      – А Хитоми-сан идёт на поправку! И дело закрыто…

      – Закрыто, – согласился я. – Личность моего отца подтверждена. Обвинение в сокрытии убийства отклонено, дознаватель Сэки составил оправдательную грамоту…

      – Чудо! Просто чудо!

      Аптекарь Судзуму всплеснул рукавами синего лекарского кимоно. Его круглое, блестящее от пота лицо лучилось улыбкой:

      – Я сразу подумал: это недоразумение! Досадное недоразумение! Рад, что всё разрешилось благополучно. Надеюсь, Хитоми-сан скоро поправится, и на этом беды вашей семьи закончатся.

      Он обернулся к задней двери, завешенной циновкой:

      – Теруко-тян! Ты что, заснула? Отвар готов?!

      – Уже отцедила! – прозвенел за циновкой девичий голос. – Несу!

      Мигом позже в проёме возникла Теруко, дочь лекаря. В руках ее исходила паром большая склянка. На год младше меня, порывистая и быстрая, словно весенний ветер, Теруко-тян была чудо как хороша. Даже простое хлопковое кимоно с узором в виде речных ив смотрелось на ней лучше шелкового. Теруко-тян была главной причиной того, что меня не приходилось дважды просить сбегать в аптеку – я вызывался сам.

      Вручив склянку отцу, Теруко поклонилась мне. Стрельнула глазами: по-особенному, как умеют только девушки. Неужели я ей тоже нравлюсь?

      – Сто раз говорил тебе: закрывай отвар крышкой! Выдохнется!

      Аптекарь плотно закрыл склянку, поглядел варево на просвет и кивнул с удовлетворением. На дочь он ворчал больше для порядка.

      – Снадобье для вашей матушки. Вот, часы приема, порции…

      Он вручил мне листок шершавой рисовой бумаги, исписанный столбиками иероглифов. Прочесть их всякий раз было настоящим подвигом: каллиграф из Судзуму был ещё тот! Ничего, я наловчился.

      Отец говорил: это у всех лекарей так.

      – Покорнейше благодарю, Судзуму-сан, – благодарил я аптекаря, но поклонился обоим: и ему, и дочери. Теруко зарделась, а у меня сердце полыхнуло жарким костром. – У нас дома есть ваши ценные указания. Мы в точности им следуем.

      – Ничего, лишняя копия не помешает. Вдруг одна затеряется?

      – Ещё раз спасибо за заботу. Мне, право, неловко…

      Отчаянно стыдясь, я достал деньги – жалкие медяки. Всё ушло на лечение бабушки, а потом на похороны. Жалованье у стражи, как верно заметил Честное Дерево, ещё когда будет! Скорей бы уже меня на службу взяли!

      – Боюсь, тут недостаточно. Как только отец…

      Аптекарь