Кладбище для безумцев. Рэй Брэдбери

сверкнул моноклем:

      – Ну что, все понимающий господин футурист, расскажите нам, черт возьми, что происходит?

      Пунцовый румянец вспыхнул на моих щеках. От стыда язык прилип к нёбу. Я опустил голову.

      – Музыкальные стулья! – раздался чей-то крик.

      Грок вскочил и, глядя на меня, повторил:

      – Стулья, стулья!

      Все засмеялись. Все задвигались, и мое смущение осталось незамеченным.

      Когда же народ наконец перестал носиться в разные стороны, я вдруг увидел, что Станислав Грок, человек, полировавший Ленину лоб и причесывавший его козлиную бородку для вечной жизни, сидит напротив меня, а рядом со мной сидит Рой.

      Грок широко улыбнулся, словно мы всю жизнь были друзьями.

      – Куда это Док так рванул? Что происходит? – спросил я.

      – Не обращай внимания. – Грок спокойно взглянул на дверь столовой. – Сегодня в одиннадцать утра я почувствовал толчок, будто студия кормой налетела на айсберг. С тех пор народ снует как угорелый, вычерпывая воду из тонущей лодки. Я счастлив, когда вижу столько людей в панике. Тогда я забываю свою унылую работу по превращению гадких утят Бронкса в бруклинских лебедей.

      Он прервался, чтобы съесть ложечку фруктового салата.

      – Как вы думаете? С каким айсбергом столкнулся наш «Титаник»?

      Рой откинулся на спинку стула и сказал:

      – Что-то стряслось в бутафорских и столярных мастерских.

      Я бросил на Роя сердитый взгляд. Станислав Грок напрягся.

      – Ах да! – медленно произнес он. – Небольшая проблемка с морской коровой, деревянной женской фигурой для фрегата «Баунти».

      Я пнул Роя под столом, а он спросил, наклонившись вперед:

      – Но вы ведь, конечно, говорили не об айсберге?

      – О нет, – со смехом ответил Грок. – Я говорил о столкновении не с арктическим айсбергом, а с воздушным шаром, наполненным струей горячего воздуха: все эти раздувшиеся от спеси продюсеры-балаболки и студийные подпевалы сейчас вызваны на ковер к Мэнни. Кто-то будет уволен. А затем… – Грок указал на потолок своими маленькими кукольными ручонками, – упадет наверх!

      – Как это?

      – Человека увольняют из «Уорнера», и он падает наверх в «МГМ». Человека увольняют из «МГМ», и он падает наверх в «Двадцатый век Фокс». Падение наверх! Закон Ньютона наоборот! – Грок замолчал, улыбаясь собственному остроумию. – Да, но ты, бедный писателишка, если тебя уволят, никогда не сможешь упасть наверх, только вниз. Я…

      Он осекся, потому что…

      Я внимательно смотрел на него, как, должно быть, тридцать лет назад разглядывал своего деда, когда тот умер, навеки, в своей спальне наверху. Щетина на бледно-восковой коже деда, веки, готовые вдруг раскрыться и пропустить рассерженный взгляд, от которого бабушка, как Снежная королева, всегда застывала посреди гостиной, – все, все это предстало передо мной так же четко и ясно, как этот миг, когда напротив меня марионеткой сидел посмертный гример Ленина, по-мышиному жуя свой фруктовый салатик.

      – Вы что, – вежливо осведомился он, – ищете