Древо прошлой жизни. Том II. Призрак легенды. Александр Гельманов

богини. В углу дворика находилась небольшая лестница, ведущая к двери первого этажа. С другой стороны была ещё одна дверь, вероятно, чёрного хода. Я обошёл здание, не встретив не души, и отправился обратно к домику виноградаря. Там я спустился вниз, зачерпнул вина и утолил жажду. Мне показалось, что ситуация зашла в тупик, из которого не было выхода. Не мог же я, отработав почти неделю, заявить, что приехал сюда по личному делу. В общем, говоря словами доцента-зануды Пискунова, выходило сразу две неувязочки по месту и по времени.

      Выйдя из домика, я направился на излюбленную поляну и, раздумывая над своим положением, затянул грустную песню.

      Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,

      С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,

      Что имел – не сберёг,

      Что нашёл – потерял,

      Был я смел и удачлив, а счастья не знал.

      И носило меня как осенний листок,

      Я менял города, я менял имена,

      Надышался я пылью заморских дорог,

      Где не пахнут цветы и не светит луна.

      И окурки я за борт швырял в океан,

      Проклинал красоту островов и морей,

      И бразильских болот малярийный туман,

      И вино кабаков, и тоску лагерей.

      Зачеркнуть бы всю жизнь и сначала начать,

      Полететь к ненаглядной певунье своей,

      Да вот только узнает ли Родина-мать

      Одного из пропавших своих сыновей…

      Песня старая, и многие современные исполнители нередко заменяли её первоначальные слова другими. Я допел последний куплет и почувствовал за спиной чей-то взгляд. По тропинке шагах в десяти-пятнадцати от меня со стороны реки шла пожилая дама. Она ступала медленно, и, конечно, всё слышала. Песня была ностальгической и рассказывала о тех моих соотечественниках военного поколения, которые после победы остались на чужбине и по разным причинам не могли вернуться на Родину.

      Ну и что такого?

* * *

      С того времени, как я поселился в домике для сезонных рабочих, шла вторая неделя. Дни отличались друг от друга не больше, чем виноградные кисти. Как и всегда, череда событий, набирающих скорость, последовала нежданно-негаданно и, можно сказать, таинственно. В одно прекрасное французское утро я проснулся, протёр глаза и, сунув ноги во французские калоши, собрался умыться. Я взял зубную щётку, тряпку, бывшую до этого полотенцем, и слегка толкнул приятеля в плечо:

      – Эй, вставай, только что по радио объявили о третьей французской революции. Народ требует снизить нормы по сбору винограда.

      Жан-Мишель продолжал посапывать. Тогда я замогильно-первомайским голосом, предваряющим долгожданную премьеру американского фильма о мутантах, заселивших бедную планету, продекламировал ещё громче:

      – Поднимайся, амиго! Сборщики сахарного тростника на острове Свободы уже проснулись и вызывают угнетённых братьев-виноградарей