Дом последней надежды. Карина Демина

обрела хоть какое-то подобие свободы?

      Я поморщилась.

      Пошевелила пальцами, привыкая к новым ощущениям. Потянулась. Огляделась.

      В дневном свете комната была… жалкой? Дело вовсе не в том, что она мала, отнюдь. Моя первая квартира вся поместилась бы в этой комнате.

      Пол.

      Циновки, которые выглядели изрядно ветхими.

      Сундуки на колесиках. Влажные пятна на шелке, покрывавшем стены… и свет, прошедший сквозь бумагу и при том какой-то мутный, тяжелый.

      Этот дом представлялся ей убежищем, в котором Иоко могла бы провести последние годы жизни.

      Какие, мать его, последние годы?

      Сколько было этой девочке, когда она вышла замуж? Пятнадцать? Я прислушалась к ощущениями и кивнула. Определенно… и в браке она провела шесть лет? Следовательно, сейчас ей… двадцать два…

      Почтенная вдова. Я хмыкнула и закусила губу, чтобы не рассмеяться. Боги этого мира… какая из меня почтенная вдова?

      …и содержательница Дома призрения.

      Что?

      Я потерла виски.

      С памятью тоже что-то надо делать, правда, непонятно, что именно.

      Сосредоточиться.

      Итак, смерть супруга… пусть сожрут его душу подземные демоны, а в черепе змеи совьют гнездо, ибо лучшего он не заслужил… похороны.

      Кредиторы.

      Он много тратил, спустив сперва те малые деньги, что остались ему от отца, потом и мое, то есть наше приданое. Коллекцию нефритовых статуэток и наиболее ценные из свитков, благо некоторые ей удалось спрятать. Верно, он продал бы и Иоко, если бы счел, что за нее готовы заплатить.

      Ей пришлось расстаться с домом.

      И с экипажем.

      С роскошными одеяниями, за которые теперь давали едва ли четвертую часть стоимости. И это печалило ее. Ушли зеркала. Черепаховые гребни и шпильки для причесок. Мелкие украшения, ведь с крупными расстался еще муж.

      И оставлен был лишь старый дом, который отдали из жалости, поскольку матушка возвращению Иоко не обрадовалась.

      – Это твоя вина, что ты не сумела поладить с мужем. Мне не надобен такой позор.

      Пожалуй, именно тогда в кроткой Иоко и вспыхнуло чувство, которое можно было бы назвать гневом. Именно оно и позволило переступить через стеснительность.

      Законы…

      Она ведь читала их, заучивая наизусть, будто была чиновником.

      – Ты не можешь не принять меня, матушка, – сказала она, – ибо тогда я отправлюсь к Наместнику просить о справедливости. Но если ты не желаешь со мной жить, отдай мне мастерскую отца.

      Матушка поджала губы.

      Она давно собиралась продать это строение, которое в душе полагала никчемным, но никак не могла сойтись в цене, да и скверный нрав ее, с годами сделавшийся еще более дурным, чем прежде, мешал торгам.

      – Думаешь продолжить его дело?

      – Не его. – Иоко точно знала, что будет делать, и это знание наполняло ее силой. – Свое. И клянусь собственным именем, я больше не буду тревожить тебя просьбами.

      Матушка согласилась.

      Значит, это мастерская, точнее, жилая ее часть. Память услужливо подсказала, что дом разделен на