Дорога из жёлтого кирпича. Анастас Волнян

нашёл где-то бумажку и рисовал с закрытыми глазами, как придётся: то парус свой, то людей, то вымышленную Ладочку. Вечером сжигал листочек на костре, выискивал, если везло, новый, и принимался сызнова. Агитировал остальных, объяснял: с закрытыми глазами за кривой рисунок не стыдно. А сам персонаж получается свободнее, как бы живее. Но Одуван и горгулья не решались, мотивируя отказ презрением к ничтожному этому делу, только Элли взялась. И воцарились завистливые ненависть и молчание.

      Мурмуррия

      По пути на Запад они непредвиденно угодили в бордель. Тмин по аристократической, как ему казалось, склонности к богемному разврату, увязался за Гумером, в малые часы утра непривычно оставившим свой непременный рыжий талисман без призрения. Тизо, нахмурившись, отказался. Потом жалел и мучительно жаждал их возвращения. Обещал себе, что в следующий раз не прогадает. Хотя бы из любознательности и для общего кругозора.

      Лестница была будто слабо освещённый трап корабля. В результате этого Гумер казался Тмину старым морским чёртом, копытным сатаною. Он шёл за его мощной спиной и думал, сколько цесарочек способен тот придавить… Темно, тесно и душно стало сразу. И отовсюду полезли старые какие-то гривастые зомби – это они зашли на первый уровень притона с неприглядным залежавшимся «кожтоваром». Грустный этот ассортимент не испытывал стеснения (впрочем, как и достоинства) и напирал…. Тмин аж стал задыхаться в плотных руках, рядах и морщинах. Пахло затхло и сладко: дешёвыми духами и грустью старых блядей. Его будто уже совсем облепили мягкие волокна отвисших, может быть некогда прекрасных, грудей, и он потерял из вида спину Гумера. Сильно раскрашенные и еле переводящие дыхание старухи требовали денег и вина. И во вторую очередь – ласки и уединения. Никто из них не просил сочувствия и не знал о нём. Потолок был, но терялся в чаду. Зеленоватый свет придавал мертвенности грустным и бессмысленным лицам. Тмин протискивался дальше. Кто-то толкает что-то в руки, какие-то марки, страшные лица, деревянные маски.

      Вдруг – другое помещение и много красного атласа. Вокруг шорохи, вздохи, суета, неразбериха. Появились молодые. Тмин совсем потерял боевого товарища из виду – не из-за дымки даже, а от затуманенности глаз и лёгкого одурения. Вдруг лишь увидел, как мелькнула широкая спина на лестнице, влекомая чем-то кружевным и белым. Плыл тускло освещенный вестибюль. Тёмно-зелёные стены отражались в синих и тёмно-красных бокалах. Кругом – чулки и подведенные жженым глаза.

      Публичный дом на Мурмурринсона цвёл в городе, как плотоядный ночной цветок. Он, скромничая, подтягивал фасад – словно мягкий живот, и награждал городок душным бурлением скрытой жизни. В первом отсеке располагались старухи всех мастей – первичный отбор посетителей: дешево, да и куда еще девать заслуженных тружениц после многих лет во благо города. Там и жили они «на пенсии», иногда пробавляясь стаканчиком-другим за счёт растерявшегося гостя. По большей же части бабкам, пугавшим гостей, ничего не доставалось. Но иногда,