Возглас. Владимир Бойков

кутать одиноко

      плечи в шарфик шерстяной.

               Но не горько, а скорее

      терпеливо и светло,

      чашкой с чаем руки грея,

      в мутное глядишь стекло.

               Там, за ним, с исходом ночи,

      словно разом вслух сказать,

      звёзды наших одиночеств

      начинают исчезать.

               Воет снегоочиститель,

      в чашке чай давно остыл.

               Как легко в мою обитель

      я тебя переместил!

               Если впрямь придёшь ко мне ты –

      не столкнись сама с собой,

      не сожги моей планеты,

      грёзы этой голубой.

           Вплавлена синева

      в разводы инея:

      эмаль по серебру.

                Чувствуется, вот нагрянет

      марта первое число,

      запуржит, и забуранит,

      и залепит всё стекло.

                Как часам в железном беге

      износится суждено,

      так исчезнет в белом снеге

      то, что снегом рождено, –

      и навеки белый профиль

      за завьюженным окном

      сгинет в царстве белых кровель

      с белогривым скакуном.

                Но качнётся чуть подкова

      рядом с дверью на гвозде,

      как тоска очнётся снова

      на грунтованном холсте,

      и какой бы слов разъятье

      звучностью ни пронизать,

      вся их музыка – проклятье,

      если некому сказать.

           Тянет свежестью –

      белья ли, газет ли –

      от надтаявшего снега.

                Книгочийствую ночами,

      связью терпкой упоён

      будней наших с мелочами

      вязью писанных времён.

                Мыслей чаша круговая

      переходит от судеб

      к судьбам, суть передавая:

      как вода, как чёрный хлеб,

      жизнь сладка!

                Тому порукой

      мука трудная моя,

      от которой и с подругой

      лёгкой нет мне забытья.

                Пёрышко ещё от птицы

      вечности не принесло,

      и в конце ещё страницы

      не проставлено число,

      и картонке на мольберте

      весь не отдан непокой,

      чтобы день, другой по смерти

      праздность править в мастерской.

          Вот и событие:

      ветер переменился.

                Снег осунулся, но тропку

      за ночь свежим занесло.

                В учреждение торопко

      я бреду, чтоб в ремесло

      впрячься и свою природу

      тратить фабрикой ума –

      любоваться на погоду

      без отрыва от бумаг.

                Днём в безликости расчёта

      трезвый торжествует бог,

      но для вечера он чёрта

      человечного сберёг.

                И толчёт ледышки в ступе

      рыжий чёртушка – мой друг.

                Может, оттепель наступит

      в самом деле, если вдруг

      в нетерпении подрамник

      он холстиной оснастит, –

      пусть