Воля к радости. Ольга Рёснес

на «потом», до каких-то более теплых времен… но нет, в теплые времена они вовсе не верят, предпочитая прилично мерзнуть. Они бы, может, и на этот раз ничего не узнали, если бы случайно не напоролись на вечно голодную, ненасытную и жаждущую производственную необходимость. Она, понятное дело, тут же принялась клянчить и выторговывать у них что-нибудь на десерт, какую-то свою сладкую возможность, хотя бы какой- нибудь дешевенький леденец; и мой отец, посоветовавшись с товарищем Сталиным, взял да и переступил порог музыкальной школы, без лишнего шума, с оглядкой.

      На пороге его встречает директор: с охапкой свежих, как первомайское утро, похвальных грамот и благодарностей. При этом лицо директора ничего не выражает, поскольку из употребления оно давно уже вышло и, проткнутое дыроколом, давно уже подшито к какому-то делу… Но то, чем вместо лица директор в рабочее время пользуется – нечто приятно легкое, удобное для переноса из одного кабинета в другой – оно-то как раз выражает!., выражает готовность что-нибудь на подручном инструменте прямо сейчас и сыграть, и мой отец – вместе с товарищем Сталиным – кумекает: неужто у нас завелись играющие директора? И, заметив такое недоумение, директор ведет отца в кабинет и дает ему самому инструмент потрогать и пощупать: такой громоздкий, местами обшарпанный, кое-где чем-то смазанный, а в общем-то совершенно нормальный рычаг. Приподнять, сковырнуть, спихнуть, подтолкнуть, а при случае и долбануть. И отец, конечно, размяк, расчувствовался… вспомнил даже, как его на самом деле зовут… вспомнил, что в детстве его учили играть на каком-то народном инструменте… и директор тоже размяк и расчувствовался и дал отцу пощупать свое пришитое к делу лицо… и, окончательно размякнув, оба сошлись на том, что я, не будучи вундеркиндом, вполне гожусь.

      Да, я гожусь для поступления, а также отступления, вступления и, кто знает, преступления… Гожусь!

      Государству нужны специалисты, отличающие девятую симфонию Бетховена от аналогичной по счету пятилетки.

      Весть о том, что я, даже и не будучи вундеркиндом, гожусь, застает моих родителей врасплох на скрипучей железной кровати: их собственная дочь, продукт их производства норовит теперь улизнуть в артисты. При слове «артист» у отца начинается изжога, его тянет на заводскую планерку, в проходную, где с утра дует ветер «туда», а вечером – «обратно», его тянет на очистные сооружения, к родному отстою, но прежде всего – на родное, кирзово-луковое партсобрание. Артист!.. Это звучит прямо-таки оскорбительно для черноивановского уха, это прямо-таки наводит на мысль… нет-нет, мы не позволим себя на эту мысль навести: на мысль о напрасности нашего на этой железной койке, на этих рельсах бдения. Что скажет товарищ Сталин, узнав, что у этого нашего продукта, Серафимы… Ивановны… Черноивановой, уже проклюнулись и вот-вот отрастут артистические крылья? Товарищ Сталин скажет: «Крылья – заземлить, слово «артист» вывести из употребления». И если какой-то недоучившийся самоучка