Воля к радости. Ольга Рёснес

к западу, ажурная тень занавесок ползет к моей постели, контуры призрачного тела становятся ярче… Да, я вижу теперь клетчатую рубашку, темные, вьющиеся волосы, жилистые кисти рук… глаза\… два горящих в темноте провала… только бы не угодить туда! Только бы не дать этому сквозняку забраться слишком далеко под одеяло, подползти к животу и подмышкам, усесться на спину, вцепиться в затылок… Нет, не так уж мне страшно! И лучше, пожалуй, оставив в покое тапок, сказать: «Располагайся, будь как дома.»

      Может, как раз это Вероника и хочет от меня услышать: не меняя сидячего положения, с подтянутыми к подбородку коленями, она беззвучно перемещается вместе с тенью дерева к стоящему в углу пианино, и мне остается только надеятьтся, что она не надумает вот так, среди ночи, что-то свое призрачное, зимнее, сыграть. За стеной – родители, соседи и старший брат- стукач, им всем невтерпеж меня в чем-то противоестественном уличить. Но что за дело до этого призраку? Придавив острым локтем несколько кричащих диссонансов, Вероника распарывает полуночную тишину сверкающе-ледяным глиссандо и принимается, к моему ужасу, выдалбливать костяшками пальцев язвительно-злой, веселый мотивчик: «Поди сюда, поди сюда, поди сюда!..» И в темном углу под подоконником, где вьют свою паутину домовитые пауки, что-то копошится и вздыхает, что-то вот-вот выползет в полосу лунного света и тут же унесется сквозняком прочь, мимоходом задев кончики длинных, свесившихся с подушки ушей моего старшего стукача-брата. И пусть мой брат спит – спит целую вечность, и пусть его длинные уши обрастают клочковатой шерстью, покрываются колтунами и расчесами… О, эти уши!..

      Я-то знаю, как велико братское любопытство, оно соизмеримо лишь со страхом перед другими длинными ушами, также покрытыми колтунами и расчесами; и я знаю, чем питается братская радость – радость стукача: сознанием превосходства над тем, кто разделяет с ним его страх. «Смотрите, вы, такие же как я, как я удачлив!., я гораздо хитрее и, если хотите, коварнее вас всех!., и даже самые среди вас умные в конце концов наступают на собственные длинные уши, и только одному мне удается идти по жизни, не спотыкаясь и не сбиваясь с нашей сообща протоптанной тропы, с нашей прямой линии!»

      Еще одно сверкающе-ледяное глиссандо, и веселый мотивчик несется дальше, в смежную комнату, где теснятся на полутороспальной железной койке мои родители, и кто-то из них, перепутав во сне собственную голову с домом советов, бормочет в комковатую подушку: «Мы шли, шли, шли, стараясь не сворачивать ни вправо, ни влево, и несмотря на то, что мы так никуда и не пришли, мы по-прежнему держим курс прямо – прямо к нашей братской могиле, к нашему лагерю, где нет различий между генералом и солдатом, где царит одна сплошная демократия и где наши прямолинейные пороки становятся перпендикулярно нашим добродетелям, время от времени меняясь с ними местами, что, в сущности, не нарушает порядка выбранной нами прямолинейности…»

      Веселый мотивчик мог бы пробуравить насквозь свесившееся с подушки