Воля к радости. Ольга Рёснес

доцента Суховеева: на ней сроду ничего не росло. Никто не знает, сколько этому фантомасу лет, но все уверены, что с него-то мода и пошла: с угнездившейся у него на макушке аналитической геометрии. Ни бровей, ни ресниц, ни усов, ни даже плохонькой, наполовину выщипанной бороденки – один сплошной розовый кукиш с губастым ртом и кое-как приделанными к нему разлапистыми розовыми ушами. Доценту Суховееву здесь вольготно: никто на него в этих коридорах и лабиринтах никогда не натыкается: его здесь обходят. И, обходя, многие делаются совершенно обходительными, думая таким образом от проклятой суховеевской аналитической геометрии отделаться. Не тут-то было! Овевающий суховеевскую лысину сквозняк зловеще ползет к экзаменационной аудитории, и там… пять, десять, пятнадцать и сколько угодно раз экзаменующийся недоумок пытается в правильном падеже написать свое имя, при этом начисто забыв, как его, недоумка, зовут… Один только вид этой заикающейся от страха, покрытой мурашками жертвы омолаживает доцента Суховеева лет этак на пятьдесят, и на его безреснично- безбровном лице, кукишем торчащем из похоронного пиджака, распускается рыхлая, бледная улыбка. Еще немного… ну, еще… еще несколько капель свежей, весенней крови!., еще немного этой утренней наивности!.. Рыхлая улыбка растягивается до обвислых мочек розовых, дряблых ушей, ползет к морщинистому затылку, стекает за шиворот… Одной такой улыбкой министерство обороны могло бы запросто придушить пригревшегося возле самого железного занавеса врага. Зга фантомасовская улыбка поднимает оборонное настроение: поднимает настолько, что так и хочется сунуть руку в желтый доцентский портфель, в котором фантомас что-то носит… Что?…

      Этот вопрос мучал не одно поколение психов и графоманов, и кто-то из комсомольских стукачей пустил слух, будто доцент Суховеет таскает в портфеле конспекты собственных лекций, которые он давно уже заучил наизусть… и кто-то потом пустил слух, будто там у него – завернутая в газету селедка, а также садовые ножницы и плащ-палатка… Этот пухлый желтый портфель плывет следом за фантомасом по коридору, слегка покачиваясь на встречных волнах обходительности и страха, с провисшими от долголетнего ношения «плечами» и вогнутой вовнутрь «спиной»… И Блин нечаянно переворачивает этот саркофаг вверх дном, и укрывшаяся в нем дистрофичная сиротка-истина, надрываясь от крика, будто ее только что вынудили родиться на свет, спешит уползти прочь: пусто!., пусто!.. Ни одной селедочной головки, ни одной оставленной на черный день крошки. Ничего.

      9

      В этих коридорах и лабиринтах меня преследует старость.

      Она пялится на меня подслеповатым взором, ловя каждый мой промах, сплетая из моих неосторожных слов ловчую сеть компромата, надеясь когда-нибудь погреть руки на устроенном против меня судебном процессе.

      Мы, двадцатилетние старики. Мы собираемся в группы и кучи, и если надо – в стада; мы прячемся за более широкие спины, чтобы не так сквозило, порой даже добровольно залезаем в чужую шкуру –