Воля к радости. Ольга Рёснес

чиркает спичкой, закуривает, и на ее тонком, бледном лице вспыхивает след какой-то ослепительной звездности: так может гореть лишь стальная воля. Воля, поворачивающая вспять великие реки, превращающая в щебень отвесные скалы и строящая потом из этого щебня подпирающие облака оффисы, на фасаде которых заранее предусмотрено место для схваченной с неба звезды. У этой стальной воли много сердец и голов, и самым большим ее достижением остается – на все времена и века – отсечение от этих сердец и голов неизменно примазывающейся к делу души. Но сколько ее, эту никчемную душу, не отсекай, она нет-нет да и заявит о себе какой-нибудь своей слабостью. Найти бы от этой напасти радикальное средство и самым радикальным образом сбагрить проклятую какому-нибудь старьевщику… Уж не ее ли, словно замерзшую, полудохлую птичку, приютил на своем концлагерном подоконнике Рихард Герлинг?… не она ли, проклятая, выманила его, стареющего, седеющего, растерявшего почти все зубы, сутулого и изможденного, на сцену? Кстати, по сцене безопаснее всего ходить вдоль колючей проволоки.

      Докурив сигарету, Вероника достает из заднего кармана вельветовых штанов завернутый в обрывок газеты бычок, снова чиркает спичкой, и едкий дымок, подобравшись к моим ноздрям, торопливо напоминает мне о добротном и толстом, висящем на ручке двери солдатском ремне. Такие бычки у нас в школе в ходу: их удобно передавать под партой, во время урока, друг другу… глядишь, дойдет и до учителя! Недавно нам, баранам и овцам, поменяли красные пионерские ошейники на железные бляхи с профилем Ленина, и даже самым плохим ученикам стало ясно, что все это – один сплошной навоз, а мне выпала откуда-то честь сказать те самые слова благодарности, которые придают бряканью железа особую задушевность. И вот я говорю, и меня слышат даже самые плохие ученики, говорю, что эта галстучная революция ровным счетом ничего не меняет в моем зимнем пейзаже, и те, что на задних партах, потихоньку покуривают, пуская за спины соседей дым, и самый лучший ученик торопливо от меня отодвигается, словно я вот-вот заражу его школьной ветрянкой, краснухой или желтухой, я говорю… да что я, собственно, говорю?., разве можно такое говорить вслух?!.. Что подумает обо мне учитель пения, дважды в неделю растягивающий у всех на виду свой гнусаво ревущий аккордеон?… Зря что-ли он, угревшись на сопках Манчьжурии, разучивает здесь уже двадцать с лишним лет противотанковую «Катюшу»? И что подумает обо мне учитель рисования, сидящий как раз напротив?., то есть в общем-то и не сидящий, а куда-то мимо меня и задних парт и недокуренных бычков плывущий, нажравшись, вместе с учительским столом и случайно перевернутым вверх ногами классным журналом… плывущий мимо пропахшей одноразовым супом учительской и забитого досками учительского туалета, мимо чахлых школьных березок и скрипучих ржавых ворот?… И что подумает обо мне учитель физкультуры, которому в его семьдесят с лишним лет не лень ходить колесом возле директорского кабинета, где обыкновенно прячется двадцатилетняя секретарша?., и что скажет