ФБ. Ольга Сергеевна Козэль

успевали переделать массу всяких полезных и неполезных вещей – даже сбегать за

      школу выкурить запасливо стыренную дома сигарету. Впрочем, если над Галь-Валь и

      посмеивались, то чаще всего незло. Слишком уж не располагала она к агрессии извне -

      морщинистая, подслеповатая, беспомощная. Она никогда не чинила нам подлянок, не занижала

      оценки. Однажды Галь-Валь ударилась на уроке в воспоминания. Поначалу на это никто особо не

      обратил внимания. Но очень быстро в классе наступила абсолютная тишина. Лично я никогда в

      жизни не слышала больше такой тишины. Галь-Валь рассказывала нам про блокаду: «Сначала

      было холодно, а потом стало тепло – и я заснула рядом с мамой. И знаете, ребятки, такие хорошие

      сны мне снились, прямо хоть и не просыпайся вовсе! Все вокруг в цветах – желтых, красных,

      фиолетовых… Солнышко светит, тепло-тепло…» И, по всей вероятности, скоро, совсем скоро

      осталась бы малая девчушка в своих цветных снах дожидаться Второго Пришествия. Но тут в лицо

      ударил резкий луч фонаря. Снова стало холодно. И глухой, простуженный голос произнес откуда-

      то сверху: «Здесь два…» Это заявилась санитарная бригада, собиравшая по ленинградским

      квартирам трупы. Галочка что есть силы зажмурила глаза и прижалась к матери, чтобы согреться,

      но та была еще холоднее, чем воздух в комнате. Ее невольное движение не укрылось от

      незваных гостей. Тот же хриплый голос поправился: «Один! Девочка жива…» Девочку быстро

      оторвали от мертвой матери, эвакуировали из осажденного города и поместили в детский дом

      где-то под Вологдой. «И там меня удочерила учительница, – улыбка слегка трогает старческие

      губы Галь-Валь. – У нее муж на фронте погиб, своих детишек не было, а я –то неприглядная,

      прозрачная совсем ходила, уж не знаю, чем я ей приглянулась…» Галь-Валь еще долго

      рассказывает нам, какие неприятности она доставляла своей приемной матери, едва-едва войдя

      в полосу переходного возраста. Наотрез отказывалась называть удочерительницу мамой. Убегала

      из дома. Грубила, срывалась на крик (глядя на Галь-Валь, даже на нас, окраинных обормотов,

      никогда не повышавшую голос, в это невозможно было поверить). Несколько раз соседи видели

      девчонку с сигаретой, сигарету отбирали, притаскивали за шиворот к матери. «И вот однажды

      мама моя сказала: «Ну давай с тобой поговорим по-человечески! И с тех пор я совсем другая

      стала…» О чем уж там «по-человечески» говорили одинаково измочаленные войной женщина и

      ее приемная дочка, я не знаю. Хотя Галь-Валь, наверное, рассказывала и об этом, просто я

      забыла. Но думаю, что доброту, порядочность, любовь к нам – шпанистым, изначально любовью

      обделенным – Галь-Валь переняла именно у той солдатской вдовы, удочерившей в войну

      чужую прозрачную девочку – ленинградку. Ведь все в мире имеет причину и следствие – это даже

      мы в свои невеликие годы понимали