Мужик и камень. Анна Александровская

все и разойдутся, парочки эти! Кто-то из них совсем забудет

      про сие «высшее чувство влюбленности», тем самым приобретет

      лишь опыт. А у кого-то – жизнь будет всего-навсего поломанная.

      Что мелочиться? Слабонервных у нас предостаточно. И всё тут. Что

      говорить попусту! Ерунда! Издержки ваша «любовь»!

      Григорий спорить не стал:

      – Да, тяжело будет. Возможно, тяжело, – промурлыкал он, чуть

      помолчав, и заглянул в фарфоровую чашечку с болтыхавшимися

      чаинками. На поверхности чая, почти у самого основания кружки,

      плавал еле заметный перламутровый налет, который расходился

      трещинами, и напоминал собой тонкие крылышки лупоглазой мухи,

      что сейчас, замерев на столе возле сладкой крошки, начищала свою

      голову щетинистыми лапками.

      – Вот так-то! – Гомозов самодовольно ткнул подбородком на

      пару вдали. – Так-то вот! Я вообще считаю влюбленность

      слабостью человека. И что он за человек такой! Что он за «венец

      природы», «ореол эволюции», когда не в силах совладать со своими

      же собственными чувствами?! Привидится ему объект желаний, так

      он и фантазирует, мечтает, да планы строит. Нет бы, осознать, какое

      чувство, какую тварь злорадную он в себе взращивает! Ан, нет, не

      хочет! Приятно ему. Он лучше будет марионеткой в насмешливых

      руках обстоятельств, лучше будет утопать в туманных

      представлениях и, специально, сам же лично, нажмет на разуме

      выключатель, – Филолет Степанович щелкнул языком, изобразив

      этот пустой механический звук. – Не смешно ли?! А все из-за чего?

      А я тебе скажу из-за чего! Из-за слабости его воли, либо из-за

      недалекости ума! А каково потом? Каково потом-то?! А?!

      – Дурак ты Гомозов! – вдруг буркнул Григорий, не поднимая

      головы.

      – Это почему ж? – выпучил глаза на собеседника Филолет

      Степанович. – А что, разве им не тяжело будет? Я что, по-твоему,

      ошибаюсь?

      – Тяжело будет, тяжело! – равнодушно, не желая спорить,

      ответил на это Журкин, все рассматривая чашку и то, что

      бултыхается на дне, и сменил тему: – Ну, ты глянь! Какой тонкий

      фарфор! Прямо тонюсенький! Словно Императорский завод ваял!

      Али китайский какой! Футы-нуты, понятия не имею…

      – Какой китайский, какой императорский, в этой-то

      забегаловке?! – заметил Гомозов и более распространяться по своей

      теме не стал. Уловил в волнующемся воздухе, что не стоит.

      Он придвинул к себе свою фарфоровую пару и начал мелкими

      глотками попивать кофе. Теперь уже доминату разговора перенял на

      себя Журкин. А Филолет Степанович молчал и внимательно его

      слушал. Предыдущую тему старались не поднимать, так как она

      могла принести лишь раздор, и оба друга это чувствовали. Журкин

      принялся рассказывать про свои путешествия, в основном про

      Индию. О том, как много бедняков в этой стране, о том, что змеи

      заползают