Жизнь волшебника. Александр Гордеев

что? Это остроумно и даже попахивает мудростью. Так что, друга надо уважить. Роман

      приглашает Зойку танцевать, если это похоже на танец. У Зойки при её наверняка стопроцентном,

      не испорченном газетами зрении, какие-то совершенно слепые глаза: не понятно, видит ли она

      вообще, с кем нараскоряку идёт куда-то на месте? В её азиатской наружности почему-то слепо всё:

      нос, губы, лоб, волосы, уши и даже тело. Она непредсказуемо валится то туда, то сюда, то,

      оступаясь на каблуках, зависает на шее. Нет, пожалуй, даже с самой большой натяжкой танцем это

      не назовёшь. Или всё же назовёшь? Ой, да какая разница?! Тут и самого уже впору подпирать.

      Выходя потом из зала следом за Зойкой, Роман, как ему кажется, уже не идёт, а, находясь в каком-

      то мерцающем состоянии, затяжно падает вперёд. Причём падает расчётливо боком,

      развернувшись косоватыми плечами, чтобы с большим запасом пролететь в дверь. Мессершмит,

      да и только! Никакой милиции в вестибюле, слава Богу, нет, а то сегодня бы уж точно вытрезвителя

      не миновать.

      Зойка живёт в однокомнатной коммунальной квартире, напоминающей кладовку для хранения

      пустых бутылок, в которую вдвинули бельевой шкаф с диваном. Воздух спёрт и прокалён

      единственной, но какой-то сумасшедшей батареей, на которой впору жарить яичницу. Форточка

      заколочена большими, прямо зверскими гвоздями, так что в комнате не запах квартиры, а запах

      логова. И как же это надо курить, потеть и не мыться, чтобы создать эту убойную атмосферу! А

      тараканы! Тараканы – это отдельная песня. Трудно сказать, чья это квартира на самом деле: Зойки

      или тараканов, которые с шелестом бегают наперегонки и просто ради променажа по сухим

      обшарпанным стенам и по грамотам, регулярно вручаемым хозяйке на производстве. Хорошо ещё,

      что насекомые как будто сыты и благодушны.

      А здесь ведь надо ещё и спать. Плюнуть на всё и уйти? А плюнуть – это значит тащиться по

      морозу в свою общагу, и – не дай Бог – где-нибудь завалиться в темноте. Ведь не найдут. Нет уж,

      видели мы таких, найденных только утром…

      Шагая сюда за Зойкой, Роман молчал всю дорогу, понимая, что в этом упрощённом знакомстве

      слова излишни. Хозяйка, пуская его в квартиру, тоже молчит. Кажется, она и говорить-то уже не

      может, потому что пьяна до беспамятства. Что ж, дарёному коню в зубы не смотрят. А раз

      приглашён, значит отрабатывай. Сбросив полушубок и мысленно перекрестившись, Роман, не

      обращая внимания на многочисленных свидетелей на стенах, обнимает их хозяйку. Ну, неужели ей

      ещё чего-то надо? «Возьми и оттолкни меня легонько. И тогда я с чистой совестью завалюсь и

      отключусь». Но Зойка вдруг – тоже, очевидно, из последних своих сил – изображает какую-то

      кокетливую неприступность, подталкивая и провоцируя действовать.

      Потом, уже не помня и не понимая, вышло ли у них что-то с так называемым интимом, Роман не

      понимает и того, спит он или не спит: пьяная бредь,