Дом на краю света. Майкл Каннингем

свою куртку.

      – Он оставил ее мне поносить, – отозвался Джонатан. – Это была куртка его брата. А я сегодня в школе отдал ему свою.

      – Как? Свою новую ветровку? Ты обменял ее на это?

      – Ага. Бобби часто вспоминает брата. Похоже, он действительно был стоящим парнем. После его смерти вся их семья, можно сказать, развалилась.

      – Ты знаешь, сколько стоит твоя ветровка? – спросила я.

      Он посмотрел на меня по-новому – жестко, нижняя челюсть агрессивно выставлена вперед.

      Я решила не наседать и дать ему время переварить мои слова.

      – Что ты думаешь насчет тушеной телятины к завтрашнему обеду? – спросила я. – Хочу попробовать один рецепт: телятина с грибами и репчатым луком.

      – Мне все равно, – ответил он, пожимая плечами.

      Я поежилась, обхватив себя руками. Все-таки тут было жутко холодно.

      – Давай быстренько сыграем в карты, – предложила я. – Мне нужно смыть позор. Я так ужасно проигралась последние два раза – не могу людям в глаза смотреть от стыда.

      – Нет, я устал.

      – Ну один разок.

      – Нет, мам.

      – Ну что ж.

      Я еще немного помедлила, хотя явно пора было оставить его в покое. Свет от лампы, купленной мной десять лет назад, падал на его светлые волосы и четко очерченное, скульптурное лицо. Он унаследовал мои черты, но как бы в улучшенном варианте. Их излишняя резкость (чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть в зеркало) в его внешности была смягчена.

      – Спокойной ночи, – сказал он.

      – Спокойной ночи, родной.

      Я никак не могла уйти, хотя понимала, что мое присутствие сейчас его только раздражает. Будь я посмелее, я бы сказала ему: “Не надо. Пожалуйста, не начинай меня ненавидеть. Твоя жизнь никуда от тебя не денется. Для этого не обязательно выталкивать из нее меня”.

      Я молча вышла из комнаты, полная им почти в той же мере, как во время беременности.

      Я пригласила Бобби и его отца на обед в ближайший вторник. Они приехали, опоздав на полчаса, с двумя бутылками вина.

      – Извините, – сказал отец. – Весь город объездили. Никак не могли найти приличного “Шардоне”. Я надеюсь, вы любите “Шардоне”.

      Я уверила его, что мы обожаем “Шардоне”.

      У него была эспаньолка и горчичного цвета пиджак с медными пуговицами. Его лицо, испещренное красноватыми прожилками, являло собой буйство поврежденных капилляров. Это был как бы постаревший, спившийся Бобби.

      Его звали Бертон. За обедом он почти не притронулся к еде. Он пил вино, курил “Пэлл-Мэлл” и лишь изредка, в промежутке между этими двумя занятиями, подцеплял вилкой кусочек камбалы, секунду-другую держал его на весу и отправлял в рот, обращая на него не больше внимания, чем плотник на какой-нибудь никчемный гвоздь.

      – Как вам ученики в Рузвельте? – спросил его Нед.

      На лице Берта Морроу выразилось замешательство. Я сразу же узнала это выражение.

      – С ними бывает трудновато, – ответил он ровным голосом. – В основном это неплохие ребята, но иногда с ними непросто.

      Мгновение спустя Нед сказал:

      – Понятно.

      – Мы