Две недели в другом городе. Вечер в Византии. Ирвин Шоу

в свой первый римский вечер должен посмотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок.

      – Веселый малый, правда? – сказал Делани, заходя в кинотеатр.

      – Иногда. – Джек помнил случаи, когда это определение не подходило к Деспьеру.

      – Скажи ему, – хрипло прошептал Делани, под грохот хроники следуя за женщиной, рассаживающей зрителей по местам, – что в Соединенных Штатах журналисты более пунктуальны.

      Они сели недалеко от экрана, поскольку Делани страдал близорукостью. Морис надел очки с толстыми стеклами в металлической оправе, которые он, будучи тщеславным, носил лишь в случае крайней необходимости. За кадром звучал возбужденный итальянский голос, киножурнал представлял обычную смесь из стихийных бедствий, демонстраций, выступлений политических деятелей – раненые арабы, окруженные в Алжире французскими войсками, уступили место волнениям в северной Италии, английская королева наносила кому-то визит, люди в форме осматривали обломки потерпевшего крушение самолета. Пока шла хроника, Делани недовольно фыркал. Во рту у него была жевательная резинка; по громкости чавканья Джек мог судить о степени отвращения, которое вызывали у Мориса мелькавшие на экране люди и события.

      – Замечательная прелюдия к произведению искусства, – громко заметил Делани, когда хроника закончилась. – Кровь и лица политиков. Попробовали бы так поступить в «Карнеги-Холл». Показали бы человека, висящего на дыбе, затем предоставили бы слово сенатору с Миссисипи, озабоченному загрязнением прибрежных вод, а потом начали бы исполнять Седьмую симфонию. А в кинотеатре все можно…

      Делани возмущенно затряс головой, защищая искусство, которому отдал тридцать лет жизни.

      Зазвучали фанфары, и на экране появилось название фильма. Увидев свой актерский псевдоним, Джек испытал тщеславное, горделивое чувство, которое охватывало его в молодости, когда он замечал где-либо это пустое, лживое, широко разрекламированное имя, почти забытое им с той поры, когда оно светилось неоном над кинотеатрами во многих городах Америки.

      Псевдоним был придуман хозяином голливудской студии; сначала Джек играл на театральной сцене под своим настоящим именем.

      – Джон Эндрюс, – произнес, покачивая головой, Катцер, хозяин студии. – Не годится. Не обижайтесь, но это звучит не по-американски.

      – Мои предки обосновались здесь в 1848 году, – сообщил Джек.

      – Никто не подвергает сомнению сей факт. Это чисто профессиональный вопрос: важно, как смотрится имя на афише, как оно воспринимается на слух. Мы в таких делах собаку съели, мистер Эндрюс, положитесь на нас.

      – Я полагаюсь на вас, – с едва заметной улыбкой сказал Джек.

      Он был молод и беден; предвкушение славы волновало его, к тому же Катцер мог помочь Джеку разбогатеть.

      – Сейчас мне ничего не приходит в голову. Загляните завтра… – Катцер посмотрел в настольный календарь, где отмечал время деловых встреч. – В четверть одиннадцатого я сообщу вам новое имя.

      Утром