Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

«Твоя великолепная жена открылась так неожиданно и полно, что я по-прежнему настаиваю: доверься хорошему редактору, и получится такая же пронзительная книга, как о дочери». Вот так: пять лет вместе в одной группе, и вдруг такое открытие. Но речь о другом: очень ценный совет. Только жаль, что к такому рецепту не приложен адрес хорошего редактора. А ведь он – гораздо более редкая птица, нежели сам писатель.

      Вот что недавно сказал писатель Березин: «Издательства давно экономят на редакторах. Про корректоров я и не говорю – они уж в иных мирах. Так что вывод о том, что „писатель еще нужен“, я бы трансформировал: „Редактор абсолютно необходим“. Редактура – это такое заколдованное место, особая точка в создании текста. Она не видна читателю, но ее отсутствие бывает заметно даже не как ложка, а как ведро дегтя в бочке меда. Редактура нужна даже гениям».

      Ну, вот пожалуйста, скромный пример – тот рассказ, за который я и был принят в литобъединение. Однажды в Публичке ко мне подошла знакомая, уже отметившаяся несколькими коротенькими рецензиями. Характер у этой скучной женщины был октябрьский – когда в иной день с невидного неба сочится мелкая морось. Есть такие женщины: стоит им лишь даже летом войти в комнату, как все мухи незамедлительно впадают в зимнюю спячку. Позднее она стала узнаваемым (в узких ленинградских кругах) критиком, снабжала сочинения некоторых малозаметных писателей предисловиями, и сама издала две или три критические книжки.

      Увидев у меня на столе машинописный рассказик, попросила его посмотреть. И вскоре вернула с деликатными карандашными скобками: ими она исключала во многих и многих фразах на каждой странице лишние слова. Я не поленился и перепечатал то, что получилось после ее редакторской правки. Это был совершенно другой рассказ, за который меня бы и на порог литобъединения не пустили. А ведь ничего, вроде бы, не изменилось: все осталось. И все пропало. А собственно говоря, что? Да ничего, кроме тональности, или, если угодно, музыки, которая отличает литературное изложение событий от бытового. Или, если забыть о скромности, ремесленничество от мастерства.

      Со временем я понял, что самым лучшим редактором (для себя) был я сам. Но при двух условиях: 1. После критики, которую принял. 2. По прошествии нескольких лет, когда, давно уж остыв, мог взглянуть на то, что было написано, чужими глазами.

      Года четыре прошло. В рукописи о дочери я давно уже перевалил за экватор, и вдруг меня снова швырнуло в кювет. И там за месяц с небольшим я накатал непонятную повесть. И это было второе диво, потому что, когда бы она ни попалась мне на глаза – рука моя не тянулась ни к ножницам, ни к перу. Значит, так и надо писать – с остервенелым желанием поскорее избавиться от присосавшихся слов. Не знаю. Наверно, кочевникам, подобным мне – так, а другим, как они сами сочтут нужным.

      Вот послушайте, что говорил Довлатов: «Я не совсем понимаю, зачем редактор нужен вообще.