Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

а сивушного) у нас самих было «навалом».

      Конечно, они были разные – Ремарк и Хемингуэй. Первый все же казался понятнее нам. Пусть герои его потягивают свой кальвадос, а мы что, рыжие, и ничего не умеем. А уж их разговоры – да это же просто смешно: заглянули бы на кухню почти в любом городском доме и услышали бы такое, чего никогда не «выпустят в свет». Ну, что еще у него? Любовь? Да, молодец, что обходится без подробностей. Потому что у каждой парочки найдутся иной раз такие подробности, от которых неграмотный семьянин может впасть в уныние. А уж это, говорят люди верующие, большой грех. Так что Ремарк ничем таким уж заморским и не ошеломил нас.

      А вот Хемингуэй… О-о!.. Охотник! Да не на бедненьких уточек, а на антилоп и – вы не поверите – на самих носорогов. Рыбак! И не где-то на какой-нибудь Клязьме, а в океане. На большом катере. Вон он стоит на палубе, а сзади подвешены четыре (!) туши редкой меч-рыбы. И каждый из этих марлинов весит килограмм двести. А рядом с мужем стоит жердь – нескладная и костлявая, но богатенькая жена, и поэтому она так аппетитно смотрится на фоне огромных рыбин. А как он описывает бой быков. Что мы знаем об этом, кроме арии тореадора из оперы «Кармен». А он все видел. И не раз. Может, ему самому тоже хотелось выйти на арену, но это нам не известно.

      И вот новый, последний роман. Прочел. Книжку и даже отзывы о ней. Ведь надо же было во что-то прятать глаза в метро, в трамвае, в котельной, когда там днем еще толклись люди. И всколыхнулось забытое и затертое.

      Роман был откровенно плохой, но критики все равно, хотя и не столь оголтело, превозносили его. И я, дурачок, разозлился. Да так, что совсем неожиданно вновь проснулся во мне критический чесоточный зудень. И я, недотыка, решил написать статейку, все-таки понимая, что никто не станет печатать ее. Конечно, Хемингуэй не принадлежал к советской касте неприкасаемых литераторов, но отчасти был нашим, а, раз так, то не следовало посягать на него.

      В соседней небольшой библиотеке сиротски пристроились вдоль стены три одноместных столика, робко изображавших читальный зал. И я стал наведываться туда. И не заметил, как затянуло: ведь хотелось что-то уразуметь. Но чем больше я читал критиков, тем все меньше понимал их: эти алхимики превращали железо в золото.

      Конечно, нет ни книг, ни писателей, которые нравились бы всем. И разумеется, были люди с иным взглядом на густо отлакированный портрет Хемингуэя. Самиздат тогда еще только зарождался, но изустный (в анекдотах и прочем) таился во все времена. И ходило тогда такое лукавое четверостишие: «К литературе вкус имея, Купил я том Хемингуэя. Прочел Хемингуэя я – Не понял ни хемингуя». Но эти люди, естественно, не имели доступа к читателю. Зато хвалебная патока лилась безвозбранно. И, увязнув в ней, я все больше ненавидел себя и свое нескончаемое рукоделие. Потому что боялся не успеть закончить книжку о дочери. Потому что осознавал: никто из читателей и этих советских Белинских никогда не увидит того, в чем погряз я.

      Помню