Экология русского языка. Александр Сковородников

с ближайшим прошлым. С одной стороны, желание уйти от словоупотреблений советской эпохи, а с другой стороны, ориентация на западные ценности, чрезмерное увлечение английским языком – именно эти два основных фактора, связанные между собой, определяют динамику модных языковых изменений в современном русском языке» [Вепре-ва 2002: 148].

      Думается, что арбитром в этом случае может быть философия. Так, Жан Бодрийяр, рассуждая о проблеме социального престижа, вводит понятие «принуждения избыточности», которое состоит в том, что некоторые, по сути, бесполезные предметы (например, безделушки, аксессуары и т. п.) «наделяются значением престижа, “отсылая” уже не к миру, а к бытию и социальному рангу их обладателя» [Бодрийяр 2007: 16]. Он делает вывод, что «в общем случае мы имеем дело (и не только в мире предметов) с неким функциональным симулякром (make – believe), позади которого предметы продолжают играть свою роль социальных отличительных маркеров» [Там же: 17]. Наличие функциональных симулякров Бодрийяр связывает с понятием моды, которая «может навязать самые эксцентричные, нефункциональные и смешные элементы как в высшей степени примечательные. В этом-то она и празднует свой триумф – в навязывании и узаконивании иррационального (выделено мной. – А. С.)» [Там же: 93]. Эти слова Бодрийяра подтверждаются признаниями самих говорящих, например: «На широкую ногу прошла презентация (не могу отказать себе в удовольствии употребить это манящее слово) (выделено мной. – А. С.) конкурса “Мисс Пресса СССР”» (КП. 29.03.1991). Поистине «человеческая природа жадна на новизну» и «на что спрос, то и кажется самым лучшим» (Плиний Старший). Таким образом, возникает необходимость на основе «различия между пуризмом и разумным консерватизмом» формировать взвешенное отношение к языковой моде [Крылова 2003: 18].

      Возможно, есть более глубинные причины рассматриваемого явления. Так, А. С. Хомяков объясняет большую восприимчивость русского народа ко всему чужому тем, что это народ земледельческий, а не завоевательный: «Народы земледельческие <…> более подвержены завоеванию внешнему, порабощению и перерождению;

      потому самому, что в них более общечеловеческого начала, чем в резкой личности племен воинственных» [Хомяков 2003: 120]. Ср.: «Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство. <…> Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она исповедовала исключительно сверхнациональные идеалы» [Бердяев 1990: 113]. А Б. П. Вышеславцев объяснял душу русского народа следующим образом: «Сны суть наши подсознательные устремления. <…> Чтобы понять душу народа, надо, следовательно, проникнуть в его сны. Но сны народа – это его эпос, его сказки, его поэзия <…> И это вещие сны, которые предсказали русскую действительность. Теперь посмотрим, о чем мечтает, чего желает русская сказка, каковы бессознательные мечты (reves) русской души. Прежде всего – это искание “нового царства и лучшего места”, постоянное стремление