На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы. Валентин Пикуль

его пустотой и навозной прелью. Был еще ранний час, и князя, конечно, никто не ждал. Да и забыли – кому он нужен теперь? Дряхлый священник на паперти церкви долго тыкал ключом в замок – сослепу промахивался.

      – День добрый, батюшка, – сказал князь, подходя к нему. – Как на кладбище – целы ли могилы?

      – Ну сударь! Человек цел не будет, а могилам что станется? Об этом не печальтесь…

      Сергей Яковлевич оглядел тоскливую, словно выбитую гладом и мором, панораму бывшего родимого имения.

      – А ведь тут была раньше аллея столетних вязов и кленов, – машинально вспомнил он. – Где же она, батюшка?

      – Вырубили, сударь. Мужики вырубили.

      – Зачем же?

      – Поначалу так просто, чтобы продать. Но миром не поделили и миром пропили. В брюхе ведь не видать – кому больше, кому меньше досталось… Нету, сударь, аллейки!

      – Жаль, – вздохнул Мышецкий.

      К ногам его упали тяжелые засовы с дверей, распахнулась перед ним мрачная утроба бедной сельской церквушки.

      – Зайдете, сударь? – спросил священник.

      – Нет, – раздумывал Мышецкий, – мне тяжело молиться на этом месте. Я помолюсь про себя…

      Прибежал откуда-то староста, спросонья принявший его за исправника. Вдвоем они добрели до разрушенной усадьбы. Двери были забиты досками, и Мышецкий с хрустом отодрал их напрочь. Ногой выбил двери, сказал старосте:

      – Не входи. Я один…

      С трепетом, на цыпочках, словно боясь разбудить кого-то, он вошел внутрь дома, и дом сразу отозвался на приход хозяина скрипами и плакучим воем ветра под сводами.

      Где-то взвизгнула умирающая дверь. Сергей Яковлевич снял шляпу, как над покойником, едва приучил глаза к полумраку. Дневной свет дробился через щели заколоченных окон, жирная пыль таяла под пальцами.

      – Ваше сиятельство, – заголосил староста снаружи, – не ходите дале: пол может провалиться!..

      – Убирайся прочь, – ответил Мышецкий. – Подо мною он не провалится…

      Сергей Яковлевич вошел в высокое зало, хлопнул в ладоши, и ему вдруг послышался аромат бабушкиных духов, почудились шелесты платья Лизы Бакуниной, слабые перестуки ее бальных башмачков. Здесь, в этом доме, рождались и умирали его прадеды и деды, здесь же родился он сам, здесь он встретил свою первую любовь.

      Он глотнул в себя затхлую сырость и спросил со слезами:

      – Лиза, Лизанька! Почему вы меня разлюбили?

      Из мрачной пустоты глядели на него с потолка облупленные пухлозадые купидончики, тускло отсвечивала позолота плафонов, расписанных неизвестным крепостным мастером. Мышецкий смахнул рукавом пыль с камина и посмотрел на себя в зеркальную поверхность каминного мрамора – заглянул глубоко-глубоко, как в другое столетие.

      Это было не его лицо – лучше не смотреть: страшно…

      – Заходи сюда! – крикнул он старосте. – Посветишь мне.

      Староста чиркал спички, освещая стены. Пожухлые от времени, в черноте древних красок, в пыльной коросте и трещинах, ожили перед ним портреты сородичей: вот пиит Г.Р. Державин, вот композитор Львов,