Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко. Иван Никитчук

давно уже не видел своего подопечного. Тарас предупредил, что будет сильно занят. Ширяев взял большой подряд на малярные и стеклянные работы. Тарасу некогда было даже вздохнуть, так завалил его работой хозяин. Но он был доволен тем, что работа у него интересная, не то что красить заборы, и он может выявить свои способности к искусству.

      Театр должен открыться в этом году новой оперой еще мало известного публике молодого композитора Михаила Глинки «Жизнь за царя».

      Сошенко увидел и самого композитора – небольшого, с немного одутловатым бледным лицом и черным чубчиком надо лбом. Он становился на цыпочки, как будто для того, чтобы казаться выше, и что-то говорил своим музыкантам.

      «О, Жуковский Василь Андреевич и граф Виельгорский здесь», – заметил Сошенко. Он их уже видел не раз в гостях у Карла Павловича и был с ними знаком.

      Граф Михаил Виельгорский, высокий, румяный старик, с величественной фигурой и седыми волнистыми волосами по плечи, был одним из самых образованных и культурных людей в искусстве того времени.

      «Жизнь за царя» для первой пробы уже ставили в его квартире на Михайловской площади.

      – Вы – мой Иван Креститель, – улыбаясь растерянной улыбкой, говорил Глинка. Он очень волновался, и ему казалось, что все идет не так, как следовало бы, а главное, неизвестно, как примет публика.

      Виельгорский угадывал мысли взволнованного автора.

      – Я рад, – сказал он, – быть Иваном Крестителем не только потому, что это твоя опера, моего друга, а и потому, что она должна доказать, что может быть и наша русская национальная музыка, наша опера, а не только подражание французам и итальянцам. И ты не волнуйся, все будет хорошо – репетиции идут прекрасно, декорации великолепны…

      «Где же он и где его хозяин?» – волновался Сошенко. Ему было не до разговоров почтенных мэтров. У него была иная цель.

      На его счастье он встретил знакомого – механика сцены Карташова.

      – Добрый день, – поприветствовал его Сошенко, – не видели вы случайно мастера Ширяева?

      – Только что ко мне забегал его парень-рисовальщик, – ответил Карташов.

      – Какой парень? – поинтересовался Сошенко.

      – Тарас Шевченко. Хороший парняга, талантливый. Он все рисунки Ширяеву делает, а целый день на самом черном хлебе. Я уже ему кружку чаю иногда даю, а то совсем обессилит…

      – Я хочу поговорить о нем с Ширяевым.

      – Поговорите, только навряд ли что получится. Пока театр не закончат, ему и дыхнуть некогда.

      – А все-таки я попробую.

      – Ну что ж, удачи вам, я только рад за парня буду, он путевый.

      Никто из товарищей до сих пор и не подозревал, что ласковый, скромный, неприметный Иван Сошенко может проявить столько напора, упрямства и даже дипломатии.

      Посмотрев на суровое лицо Ширяева, которое никак не обещало приятного разговора, Сошенко неожиданно сотворил самую сладкую улыбку.

      – Наконец-то я вас вижу, – промолвил он. – Я уже столько наслышался о вас, а теперь