Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…. Булат Окуджава

может быть, лейтенант Федоринин в эту самую минуту наблюдает за мной, думаю я, пылая, и его круглое лицо еще круглее от улыбки, и он говорит Ланцову:

      «Вам, сержант, понадобилось почти два месяца на подготовку новичков, а Окуджава… вы только глядите, поглядите-ка…»

      «Конечно, – думаю я, – сначала им тяжело и обидно, зато после вы же меня, понимаешь, сами благодарить будете. Это сначала, понимаешь, непривычно, а потом…»

      – Отделение, стой! Вольно! Можно покурить…

      У края плаца лежит бревно, и они усаживаются и закуривают. Этот, с красным носом, вытянул длинные несуразные ноги, отдувается, на ржавой шинели грязь, ботинки черт знает в чем.

      – Отставить перекур!

      Они бросают свои самокрутки, тяжело поднимаются. Слишком тяжело!

      – Быстро вставать, так и так! На рынок собрались? Хочу – пойду, хочу – нет?.. А ну сесть! Встать! Сесть! Встать – сесть! Встать – сесть!.. Встать!.. У нас на батарее, понимаешь… Привести себя в порядок, чтобы, понимаешь, выглядеть бойцами…

      И сам же первый начинаю чистить перышки. Они отряхивают друг друга, тяжело дышат, тихо смеются… Этот, с красным носом, все-таки похож на моего отца, то есть совсем не похож, но что-то такое… Отец мой был ловкий, он быстро бы все почистил, а этот…

      – Вот так надо, – говорю я, – вот так, – и помогаю ему соскрести грязь с рукава шинели.

      И в ответ до меня доносится еле слышное, неловкое, тягучее, как мед:

      – Да что вы, товарищ командир, сам управлюсь, ничего, ничего…

      «Командир!»

      – Да какой же я командир, – говорю я, – такой же солдат…

      – Голос командирский, – говорит кто-то.

      Я хочу сказать, что это не мой голос, но эти разговорчики, всякая эта болтовня, возишься тут с ними, понимаешь…

      – Можно закурить.

      Они снова закуривают.

      – Устали? – спрашиваю. – Ничего, здоровее будете.

      Они тихо смеются.

      – А вы, – говорю этому, с красным носом, – что-то отстаете, придется дополнительно побегать…

      – Научимся, – отвечает тихо, – с непривычки тяжело…

      – А на передовой легко? – спрашиваю я. – Там, понимаешь, немец разговаривать не будет: легко – тяжело. Там давай-давай, поворачивайся. А на печке потом, понимаешь, лежать будем. Верно я говорю?

      – Верно, – отвечают нестройным хором.

      Я присаживаюсь рядом. Я тоже устал, черт его подери. И из меня словно пар выходит и растворяется в сером небе. Сейчас за давностью лет, кажется, и не скажешь, о чем они тихо переговариваются, посасывая самокрутки, поплевывая в снежное крошево, но догадаться нетрудно. Вымысел мой доносит тихий шепоток, из которого являются на свет то дом, то окно, то женские глаза, то детская ручка, то праздничные пол-литра, то черная неизвестность, то вздох отчаяния, то шорох пожелтевшего письма… Если лейтенант Федоринин тайком понаблюдал за моей работой – назначит меня командиром отделения, и тогда прощай Ланцов в конце концов.

      И на перекуре усядемся мы с ним рядом, и он скажет:

      «А твои-то