.

Нина или не придет? Я скажу ей: «Привет, малявка…» Мы покурим с ней. Потом будет вечер. Если это война, то почему не стреляют? Ни одного выстрела, ни одного немца, ни одного раненого.

      – А почему никого из начальства нет? – спрашиваю я.

      – Совещаются, – говорит Сашка.

      Хорошо, что я все-таки высокий и не такой толстый, как Золотарев. Если бы мне шинель по росту!

      Приходит Коля Гринченко. Очаровательно улыбается и говорит:

      – Старшина – гад. Себе жарит яичницу, а мне концентрат дает, – и смотрит на нас с Сашкой.

      – Не шуми, – говорит Сашка.

      – Это ему не тыл, – не унимается Коля, – здесь ведь разговор короткий. В затылок – и привет. И не узнают.

      – Пойди скажи ему об этом, – говорит Сашка. А старшина стоит за Колиной спиной, и на подбородке у него сияет жирное пятнышко.

      – Понятно, – говорит он.

      Все молчат. Он поворачивается и уходит в свою землянку. Все молчит. У Сашки блестят ботинки, как подбородок старшины. У меня вспотели ладони. Коля Гринченко красиво улыбается. А из землянки старшины и в самом деле тянет глазуньей.

      – Глазунья хороша с луком, – говорит Сашка.

      Приходит Шонгин. Это старый солдат. Он знаменитый солдат. Он служил во всех армиях во время всех войн. Он в каждую войну доходил до передовой, а потом у него начинался понос. Он ни разу не выстрелил, ни разу не ходил в атаку, ни разу не был ранен. У него жена, которая провожала его на все войны.

      Приходит Шонгин и ест редис. И молчит.

      – Откуда редиска?!

      Шонгин пожимает плечами.

      – Дай редисочки, Шонгин, – просит Сашка.

      – Последняя, – говорит Шонгин.

      Хорошо, когда нет начальства. Никто не командует, никуда не гонят. Как я шел с пакетом! Ведь это же черт знает что… Как будто Колю Гринченко не могли послать. В семнадцать лет мой отец создавал в подполье комсомол, а я стою, сутулый и смешной, и я ничего не создал, а только хвастаюсь своим благородством, которого, может быть, и нету…

      А Шонгин достает редисочки одну за другой. Красные шарики летят в рот, хрустят.

      – Шонгин, дай редисочки, – прошу я.

      – Последняя, – говорит Шонгин.

      Я загадываю: если Шонгин достанет еще редиску, Нина придет. Шонгин лезет в карман. Достает кисет. Не придет. И вдруг Коля говорит:

      – Вот и Ниночка…

      Я оборачиваюсь. С невысокого холмика спускается она. Рядом с ней незнакомая связистка. Нина идет легко. Шинель застегнута на все крючки. Шапка ушанка… ах! Какая у нее ушанка!.. Она немного набекрень. Привет, малявка! Все смотрят в ее сторону, все. Она идет.

      – А-а-а! – это Шонгин кричит. – А-а-а! – и падает. И Сашка падает. И Коля Гринченко.

      – Ложись!

      Я кидаюсь лицом вниз. Вот оно!.. Где-то далеко-далеко разрыв. Короткий. И шуршание. И тишина.

      Кто-то смеется. У входа в землянку стоит старшина:

      – Хватит валяться, ежики.

      Мы молча поднимаемся. Коли нет. Он бежит к холму, туда, где легко шла Нина. Я вижу издалека, как она медленно поднимается с грязного снега. А та, другая, лежит неподвижно. Лицом вверх.

      Мы медленно,