Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…. Булат Окуджава

полка, – и скажите вашему командиру, чтобы он таких донесений больше не посылал.

      Он делает ударение на слове «таких».

      – Хорошо, – говорю я. И слышу тихий смех красивой связистки. Она смотрит на меня и смеется.

      – Вы давно в армии? – спрашивает полковник.

      – Месяц.

      – В армии нужно отвечать не «хорошо», а «есть»… и потом, это… носки вместе, пятки врозь…

      – Сено-солома, – говорит кто-то из темноты угла.

      – Я знаю, – говорю я. И выхожу. Почти бегу.

      Опять степь. Идет снег. И тишина. Как-то даже не верится, что это фронт, передовая, что рядом опасность. Теперь-то уж я не собьюсь с пути.

      Представляю, как смешно я выглядел: расставленные ноги, и руки в карманах шинели, и пилотка, натянутая на уши. А эта красавица… И даже чаю не предложили… Коля Гринченко, когда говорит с офицерами, всегда чуть улыбается. И очень изящно козыряет и говорит при этом: «Так точно». А мне слышится: «Приказывай, приказывай. Я-то тебя насквозь вижу». Он-то видит. А ботинки у меня здоровенные. Это даже хорошо. Увесистая мужская нога. И снег хрустит. Мне бы только шапку ушанку, и я не выглядел бы таким жалким. Вот сейчас приду, доложу. Напьюсь горячего чаю. Посплю. Теперь я имею право.

      За спиной у меня автомат, на боку – две гранаты, с другого бока противогаз. Очень воинственный вид. Очень. Кто-то сказал, что воинственность – признак трусости. А я трус? Когда в восьмом классе мы поссорились с Володькой Аниловым, я первый крикнул ему:

      – Давай стыкнемся! – и мне стало страшно. Но мы пошли за школу. И товарищи окружили нас. Он первый ударил меня по руке.

      – Ах так?! – крикнул я и толкнул его в плечо. Потом мы долго ругали друг друга, не решаясь напасть. И вдруг мне стало смешно, и я сказал ему:

      – Послушай, ну я дам тебе в рыло…

      – Дай, дай! – крикнул он и выставил кулаки.

      – Или ты мне дашь. Кровь пойдет. Ну какая разница?

      Он вдруг успокоился. Мы пожали друг другу руки по всем правилам. Но потом дружбы уже не было.

      Трус я?

      Вчера на рассвете мы остановились среди этих вот холмов.

      – Все, – сказал лейтенант Бураков, – прибыли.

      – Что это? – спросили его.

      – Это передовая.

      Он впервые был на фронте, как и мы все, и поэтому говорил торжественно и с гордостью.

      – А где немцы? – спросил кто-то.

      – Немцы там.

      «Там» виднелись холмики, поросшие кустарником, реденьким и чахлым.

      И я подумал, что мне совсем не страшно. И удивился, как это лейтенант так просто определил позиции врага.

Нина

      – А ты красивый, – говорит Сашка Золотарев.

      Я бреюсь перед осколочком зеркала. Брить нечего. В землянке холоднее, чем на дворе. Руки красные. Нос красный. Кровь красная. Пока брился, весь изрезался. Разве я красивый? Уши врозь. Нос картошкой.

      Для чего я бреюсь? Вот уже три дня на передовой, и ни одного выстрела, ни одного немца, ни одного раненого. Для чего же я бреюсь? Вчера под вечер у входа в нашу землянку остановилась та самая красивая связистка.

      – Привет, –