Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…. Булат Окуджава

говорит он и оглядывается.

      Я гашу самокрутку о подметку. Ярким фейерверком сыплются искры. И тут же на немецкой стороне отзывается шестиствольный миномет. И где-то позади нас шлепаются мины. И Гаврилов ползет по снежку.

      – Говорил… твою мать! – кричит он.

      Разрыв за разрывом. Разрыв за разрывом. Ближе, ближе… А мимо меня бегут мои товарищи. А я сижу на снегу… Я виноват… Как я буду смотреть в глаза ребятам! Вот бежит лейтенант Бураков. Он что-то кричит. А мины падают, мины падают.

      И тогда я встаю и тоже бегу и кричу:

      – Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!

      Охает первый миномет. Сразу становится уютнее. Словно у нас объявились сильные спокойные друзья. И смолкают крики. И уже все четыре миномета бьют куда-то вверх из ложбинки. И только телефонист, худенький юный Гургенидзе, восторженно вскрикивает:

      – Попадалься!.. Эвоэ!.. Попадалься!

      Я делаю то, что мне положено. Я подтаскиваю ящики с минами из укрытия. Какой я все-таки сильный. И ничего не боюсь. Таскаю себе ящики. Грохот, крики, едкий запах выстрелов. Все смешалось. Ну и сражение! Побоище! Дым коромыслом… Впрочем, я все выдумываю… По нас ни разу не выстрелили. Это мы сами шутим. Но я виноват. И все знают об этом. И все ждут, когда я сам приду и скажу, как я виноват.

      А уже становится темнее. Болит моя спина. Я еле успеваю хватать снег и глотать его.

      – Отбой! – кричит Гургенидзе.

      Я все расскажу командиру батареи. Пусть не думает, что я таюсь.

      – Товарищ лейтенант…

      Он сидит на краю окопчика и водит пальцем по карте. Он смотрит на меня, и я понимаю: ждет, когда я признаюсь.

      – Я виноват. Я совсем не подумал об этом… Делайте со мной, что хотите…

      – А что я должен с тобой делать? – задумчиво спрашивает он. – Ты что, натворил что-нибудь?

      Смеется? Или забыл? Я рассказываю ему все. Начистоту. Он смотрит с удивлением. Потом машет рукой:

      – Послушай, иди отдыхай. При чем тут твоя самокрутка? Просто мы перешли в наступление. Просто нужно было стрелять. Иди, иди.

      Я иду.

      – Смотри не засни. Замерзнешь, – говорит вслед лейтенант.

      Через час мы снова на ногах. Мы снова палим в немцев. Наступление. Я не вижу его. Какое наступление, если мы сидим на месте? Неужели так будет всегда? Грохот, запах пороха, крик Гургенидзе «Попадалься! Не попадалься!..» и эта проклятая ложбинка, из которой ничего не видно. А где-то наступление. Идут танки, пехота, кавалерия, поют «Интернационал», падают, знамен не выпуская из рук.

      И когда небольшое затишье, я бегу на наблюдательный пункт. Я посмотрю хоть краешком глаза: а какое оно, наступление? Я подышу им. А НП – это не что-нибудь, а просто верхушка холма, и там на склоне лежат, едва высунув головы, наблюдатели, а комбат Бураков смотрит в стереотрубу. Я ползу по крутому склону и высовываюсь до пояса. И слышу, как запевают птицы. Птицы!

      Кто-то стягивает меня за ногу вниз.

      – Жить надоело? – шипит комбат. – Ты что здесь околачиваешься?

      – Посмотреть хотел, – говорю я.

      Наблюдатели