Разин Степан. Алексей Чапыгин

ума всех сведу! —

      Дубова бочечка, бочечка, бочечка…

      Верчена в ей дырочка, дырочка.

      Кто вертел, тот потел да потел.

      Стенько, ты не потел, да свое проглядел.

      Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду.

      – Стенько, а невеста не предалась! Стенько, гони сюда ее матку – хомут ей наложим, хитрой бабе!

      – Зачинай, односумка-а, ты!

      – Щё вы, бисовы дочки, по-московицки граете?

      – Ой, а московицко жениху любо-о!

      Гей, у Дону камышинка заломана.

      Старым дидом девка зацелована.

      Ду-ду-ду-ду-ду-лу,

      Дубова бочечка, бочечка,

      Верчена в ей дырочка, дырочка-а!

      До основания вздрогнуло крыльцо атаманского дома. На крыльце, топнув ногой, стоял жених, кудри закрывали половину лица, на широких плечах поблескивал в лунном отсвете атласный белый кафтан, залитый на широкой груди красным хмельным медом. В правой руке Разина – пистолет:

      – Гей, жонки, и тот, кто позорит мою молодую жену!

      Толпа женщин хлынула за ворота атаманского двора, но и дальние слышали страшный голос:

      – Того, кто кричит лжу, я зову на расправу!

      Он поднял опущенную голову, мотнул ею – лицо бледно, над высоким лбом дыбом встали черные кудри.

      – Где ж вы, лгуны?

      По двору атамана бродили только пьяные. Разину никто не отвечал. Недалеко от крыльца плясала старуха в рваной плахте. Седые жидкие волосы выбивались из-под плата, закрывали ей лицо; она пела:

      Не бийся, матынко, не бийся…

      В червоные чоботы обуйся.

      Щоб твои пидкивки брежчали,

      Щоб твои вороги мовчали.

      Помолчав, Разин сказал:

      – Не таскать вам, жонки, по городу брачную рубаху Олены… Кто придет за рубахой, того окручу мешком и в воду, как пса! Иное, что старики любят, то мы кончили любить!

      Хмуро оглянув двор, Разин ушел в светлицу.

      – Уж знать, что кончили! Женихи, бывало, невесты не пили, не ели, а они пьют и едят! – крикнул кто-то.

      За полночь было. Шли с зажженными свечами в фонарях, с музыкантами, которые играли на дудках. Атаман Корней без шапки, пьяный и грузный, в бархатном кожухе с кованым кружевом по подолу, в узорчатых зеленого сафьяна сапогах провожал до дому молодых. Степан, обняв за талию свою невесту в голубой кортели, с золоченым обручем по лбу и волосам, шагал твердо, глядел перед собой и молчал. Молодая склоняла ему на широкое плечо детскую голову с большими глазами, иногда тихо спрашивала:

      – Стенько, любишь ли меня?

      Разин молчал.

      – Стенька, ты слышишь?

      – Слышу, Олена… молчу – люблю!

      На крыльце хаты крестника атаман поцеловал обоих в губы, сказал:

      – Любитесь, дети! Ночь хорошая… ночь… Эх! – И ушел…

      Дома всю ночь пил вино.

      11

      Из хаты, где живет боярин, старые дьяки посланы с поручениями. Даже татарчонок, часто прислуживающий боярину, отослан служить на пиру у атамана.

      Окна светлицы плотно задвинуты. Дома – двое: боярин и молодой дьяк Ефим.