Цимес (сборник). Борис Берлин

мало мне тебя. Хочу, чтобы ты у меня всегда под рукой была.

      – Так ведь вот она я, под рукой. Можно даже потрогать, – она улыбается и еще ничего не подозревает. Она не знает, что во мне проснулся зверь. А зверя надо кормить…

      – Я потрогаю, да…

      Я кладу руку ей на голову, ерошу солнечные пряди, пропускаю их между пальцев… Потом хватаюсь за них чуть крепче и тяну. И ее лицо запрокидывается, в глазах удивление и – бог ты мой – никакого страха, испуга, даже тени сомнения – ничего. А потом она откидывает голову еще дальше назад и, смеясь, радостно мне сообщает, что с такими добрыми глазами я никого не смогу испугать.

      Даже если захочу…

      Ночью я не смог заснуть. Даже глаз не сомкнул. А наутро пошел в спортзал и качался там, пока совсем не сдох – ни дыхания, ни сил, ничего во мне не осталось. Только стук сердца отдавался в висках, а сердце у меня слабое. Вернее, не слабое, а чувствительное. Ведь именно из-за него я тогда – ох, как же давно – к Сашеньке, к девочке моей прикипел. Так что уж теперь-то? Ничего не знаю, только одно знаю точно: будет она моей. Будет, и все. И хорошо бы, лучше бы – добром, потому что если нет – залюблю я ее до смерти, девочку мою маленькую. Как пить дать, не шучу…

      Произошло это очень скоро. Конечно, не до смерти, но…

      К летней сессии мы готовились вместе. То есть других вариантов не было. Просто не могло быть, понимаете?

      Три недели, обложившись учебниками, конспектами и шпаргалками, мы зубрили, спали, ели – вместе. Везде – в ее комнате, за кухонным столом, на балконе, на диване.

      Как раз на нем-то все и случилось – на диване. Потом – на кухонном столе, а ближе к ночи, когда уже почти стемнело, на балконе. И, если бы мне такое рассказали, я бы тоже не поверил, но одно только у меня в голове, в памяти, от нашей с ней близости и осталось: невероятная, просто чудовищная нежность. И еще – пальчики у нее на ногах, крохотные совсем, как у ребенка…

      …Она свернулась калачиком у меня на груди, и, прежде чем уснула, я все-таки успел шепнуть ей в самое ушко:

      – Тебя попробовать, а потом и умереть не жалко…

      И еще я подумал: если что, теперь-то уж точно – убью…

      Не трогать ее, Сашеньку мою, было невозможно. Она вся, просто вся, была для этого создана. И еще – для меня. После сессии я просто увез ее в свой город, как украл.

      Привести ее домой к родителям я, сами понимаете, не мог. Пришлось поселить ее в доме троюродной сестры и взять с нее клятву, что молчать будет. Я понимал, что рано или поздно все обо всем узнают. Но это потом, а пока я мог приходить к ней, к Сашеньке, каждую ночь и любить ее, любить – везде, хоть под открытым небом, на берегу моря. Вот он – берег, близко, очень близко. Ближе только ее грудь в лунном свете. Знаете, каково это, всегда, все время, жить – с ее вкусом на губах…

      Кто ей рассказал про Тину, ума не приложу. Это невеста моя, уже давно. Мы с ней еще совсем детьми были, когда наши родители решили породниться. Она очень хорошая девушка, Тина, – чернобровая, стройная, тихая. Наша свадьба должна была состояться через два года, когда я закончу институт. Говорили мы с ней мало, да и наедине почти