Зло. Эдуард Хруцкий

все расскажешь, Витя. – Ельцов снова рванул Кретова на себя, поднес к его лицу горящую сигарету. – Ты не сомневайся, я на зоне многому научился, окурок о твою рожу погасить мне западло не будет.

      – Вы тут потолкуйте, – Анохин встал, – а я пока ребятам о твоих делах, Кретов, расскажу. Они знаешь что из тебя сделают? Мало не покажется.

      – Знаю, не надо, – внезапно спокойно ответил Кретов. – Где говорить будем?

      – На «даче». – Анохин взял его за плечо, встал.

      Лицо Витьки исказила гримаса боли.

      – Пусти, Игорь, я сам пойду.

      Они вышли на запруженную машинами Пушкинскую. В Столешниковом колыхалась человеческая река. Но на «даче» было пусто и безлюдно. После бензиновой гари здесь пронзительно пахло зеленью. Сюда почему-то не долетал шум улицы. Казалось, что они уехали на старую окраину Москвы.

      Сели у маленького столика.

      – С чего начинать-то? – угрюмо спросил Кретов. – Может, за бутылкой кто сбегает? Мне насухо трудно говорить.

      – На. – Анохин достал из кейса фляжку коньяка. – Пей.

      Витька отвинтил пробку, отхлебнул.

      Ельцов смотрел, как ходит его кадык, и ему нестерпимо хотелось вбить эту фляжку в гнилозубый рот Кретова. Витька наконец оторвался от бутылки, зажмурился, вытер рот рукавом.

      – Ну, поехали. Что говорить-то?

      – При чем здесь Болдырев?

      – Ты помнишь, он майором был начальником УГРО в Балашихинском райотделе?

      – Помню, – ответил Анохин.

      – Ну а я тогда в Кучине подгорел. В магазине «Мерный лоскут». Помнишь Яшку?

      – Спектора?

      – Ну.

      – Помню.

      – В общем, зачастил я к нему, ну, выпить, отрезик взять, денежки. В общем, переборщил я. Яшка, сучонок, меня обэхээсникам сдал. Те разозлились, что я на их делянке пастись начал, и заложили меня Болдыреву. Тот с меня подробное объяснение взял и сказал, что ходу ему пока не даст. Понял я тогда, что попал к нему в полную зависимость. И вдруг его в МВД забирают. А через год примерно меня вызывают в министерство. Я струхнул, думал, узнали там о моих делах с агентами.

      – Кусочничал? – брезгливо спросил Анохин.

      – Всякое было.

      – Давай дальше.

      И Кретов давал. Он допил коньяк и поэтому, а может, и выговориться наконец захотел, вылить из себя всю накопившуюся боль и грязь воспоминаний, потому что даже подлецы переживают все, как обычные люди, – говорил много и подробно. Анохин еле успевал незаметно менять кассеты диктофона.

      Медленно опускались голубоватые прозрачные сумерки. Вышли на вечернюю прогулку наглые московские коты. Город, как огромный речной трамвай, осторожно вплывал в ночь.

      Наконец Кретов бросил на землю недокуренную сигарету.

      – Все, ребята, я сказал, что знал.

      – Ну и молодец. – Ельцов встал.

      – Только, если что, я от всего откажусь.

      – Не выйдет, Витя. – Анохин вынул диктофон, нажал кнопку.

      «…мы приехали к этому ювелиру с обыском. Постановление у нас было. Все чин чинарем. Болдырев сказал, чтобы ни один камушек в Израиль не ушел…» –