Бремя мира. Том I. Владислав Фирсов

него получилось. Ценой неимоверных усилий воли, Рикхард сумел-таки заставить себя собраться с мыслями и сконцентрироваться на одном воспоминании, на одном из самых теплых.

      Ему шесть. Мать смотрит на него. Кажется, она не видит его уродства, улыбается ему, как может улыбаться мать своему здоровому ребенку, ребенку, которым можно гордиться. Рикхард, одновременно, испытывает счастье и глубокую печаль. Он безмерно рад, что его любят, несмотря ни на что. Но ему очень грустно, ведь он не заслуживает этой любви. Как можно любить калеку? Он даже ходить не может. Дети на улице были правы, он – позор для своего отца, выдающегося воина, ярла Хофорта. Калека, которого следовало оставить в лесу сразу после рождения.

      Но мать улыбается ему, гладит по голове, не обращает внимания на слезы, оставляющие соленые узоры на его щеках. И поет. Сколько бы не пытался, не мог вспомнить слов этой песни, помнил лишь мелодию, ласкающую слух мягкими переливами звуков. Это была самая прекрасная мелодия, настолько красивая, что он перестал плакать. Очень вовремя, потому что, за дверью, послышались шаги. Кто-то уверенно постучал и, не дожидаясь ответа, открыл.

      Отец подошел к ним, и Рикхард отвел взгляд, боясь увидеть отвращение на лице ярла Готервуда. Но, почти сразу, взял себя в руки и посмотрел ему прямо в глаза, надеясь, что сможет сдержать слезы. Вопреки его опасениям, на лице Хофорта не было ни отвращения, ни стыда. Оно было грустным, но, в то же время, дружелюбным. Владыка Готервуда приблизился к кровати, на которой сидели они с матерью, опустился на колени и обнял их обоих.

      «Это ничего, – сказал он, тогда, – это ничего, сын.»

      Это воспоминание стало своеобразной соломинкой, за которую он судорожно держался в этом неистовом потоке видений, насылаемых ему жителями леса. И, теперь, продолжая смотреть на то, что ему решили показать, он безостановочно повторял: «Я – Рикхард, сын Хофорта и Магдалин.»

      Проснувшись, он увидел, что лес озарен красно-золотым сиянием закатного солнца, уже почти наполовину скрывшегося за горизонтом. Несколько минут он лежал, пытаясь осознать то, что с ним произошло. Рикхард понимал, что был очень близок к тому, чтобы сойти с ума или умереть, но думал не об этом. Никогда он даже не мечтал получить такие знания! Пусть он выхватил лишь небольшие отрывки из разных времен, которые пережил этот лес, но и этого было так много, что он не хотел шевелиться, ибо боялся выронить что-нибудь из своей памяти, казавшейся слишком невместительным сосудом для всего, что ему открылось во сне.

      Но сохранить это в памяти, как он и предполагал, ему не позволили. И Рикхард огорченно взвыл, когда понял, что все воспоминания неумолимо испаряются, оставляя после себя лишь неясный след, который, через несколько часов, станет чем-то и вовсе эфемерным, не имеющим никакой формы и почти лишенным содержания. Он знал, что еще неоднократно ему придется спать в лесах, но не мог быть уверен, что ему еще хоть раз откроется нечто подобное. Разве только он опять рискнет так близко к жилищу духов, то явно было бы не самой