По ком звонит колокол. Эрнест Хемингуэй

было ждать, когда освободится столик, а влезть в трамвай вообще было невозможно. Жизнь кипела в Валенсии днем и ночью.

      – Но что ты все-таки там делала? – настаивала Мария.

      – Да чего мы только не делали, – ответила женщина. – Ходили на пляж, лежали в волнах, а быки вытаскивали на берег парусные лодки. Быков заводили в воду с головой, так, что им приходилось держаться на плаву, потом запрягали в лодки и начинали гнать к берегу, а когда быки нащупывали дно ногами, они уже сами волокли лодку по песку. Утро, полоса прибоя, бьющегося о берег, и десять пар быков, тянущих из моря огромный парусник. Вот что такое Валенсия.

      – Но что ты делала кроме того, что любовалась быками? – не отставала Мария.

      – Мы ели в пляжных павильонах, разбитых на песке. Пироги с вареной мелко нарубленной рыбой, приправленной красным и зеленым перцем и маленькими, как рисинки, орешками. Тесто воздушное, слоеное, а рыба такая сочная, какой и не бывает. Креветки, только что из моря, сбрызнутые лимонным соком. Они были розовые, сладкие и такие огромные, что от каждой можно было раза четыре откусить. Много мы их поели тогда. Еще мы любили паэлью со свежей морской живностью: крохотными рачками прямо в панцирях, мидиями, морскими гребешками, кусочками лангустов и маленьких угрей. А еще мы ели совсем маленьких угрей, зажаренных в масле, они были такие тоненькие, что напоминали бобовые побеги, вьющиеся в разные стороны, и такие нежные, что их можно было глотать, не жуя. И все это мы запивали белым вином, холодным, легким и очень хорошим, хоть и стоило оно тридцать сантимов за бутылку. А под конец – дыня. Там же родина дынь.

      – Кастильские дыни лучше, – вставил Фернандо.

      – Qué va! Рассказывай! – фыркнула жена Пабло. – Кастильские дыни – только чтобы плюнуть. Валенсийские – чтобы есть. Как подумаю про эти дыни – с руку длиной, зеленоватые, как морская вода, когда разрезаешь, хрустят под ножом и истекают соком, а сладкие… слаще раннего летнего утра. Ой-ёй! Как вспомню тех крохотных угрей, малюсеньких, нежных, горкой лежащих на тарелке!.. И еще пиво, мы его пили весь день после обеда, холодное, в запотевших кружках величиной с кувшин для воды.

      – А что ты делала, когда не ела и не пила?

      – Мы любили друг друга в комнате со ставнями из деревянных планок, закрывавшими балконную дверь, а верхняя ее часть откидывалась на петлях, и через нее задувал ветерок с моря. Там мы любили друг друга, днем в комнате за закрытыми ставнями было темно, и с улицы доносились запахи цветочного базара и пороха от фейерверков, которые взрывались повсюду на протяжении всей ярмарки. Они были подвешены к столбам, соединены друг с другом, беспрерывной traca, сетью, опутывали весь город и загорались от трамвайных искр; стоило вспыхнуть одной шутихе – и огонь бежал от столба к столбу, поджигая остальные, треск стоял такой, что вы бы не поверили.

      Мы любили друг друга, потом посылали за новым кувшином пива, а когда служанка приносила запотевший кувшин, я в дверях принимала его и ставила ледяным дном на спину спавшего Финито, который никак не хотел просыпаться и только повторял: «Нет, Пилар. Нет, женщина, дай поспать». А я говорила: «Да ты посмотри, какое оно холодное, проснись,