Повести и рассказы. Андрей Платонов

дьяволы! – заявил Пухов. – В приличном городе нищету проповедуют! Пели бы, что с пирогами провожала!

      Время шло без тормозов. Пушки работали с постоянно уменьшающимся напряжением. Красноармейские резервы изучали от безделья природу и общество, готовясь прочно и долго жить.

      Пухов посвежел лицом и лодырничал, называя отдых свойством рабочего человека.

      – Пухов, ты бы хоть в кружок записался, ведь тебе скучно, – говорил ему кто-нибудь.

      – Ученье мозги пачкает, а я хочу свежим жить, – иносказательно отговаривался Пухов, не то в самом деле, не то шутя.

      – Оковалок ты, Пухов, а еще рабочий, – совестил его тот.

      – Да что ты мне тень на плетень наводишь: я сам – квалифицированный человек! – заводил ссору Пухов, и она продолжалась вплоть до оскорбления революции и всех героев и угодников ее. Конечно, оскорблял Пухов, а собеседник, разыгранный вдрызг, в удручении оставлял Пухова.

      В глупом городе, с неровным порочным климатом, каким тогда был Новороссийск, Пухов прожил четыре месяца, считая с ночного десанта.

      Числился он старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства. Пароходство это учредила новороссийская власть, чтобы Северный Кавказ поскорей на мирную страну походил. Но пароходы не могли тронуться, по случаю разлаженных машин, – и Северный Кавказ совершенно напрасно считал себя мирной морской державой.

      Одна аульская стенная газета даже назвала Северный Кавказ «восточной советской Англией», вследствие наличия одного морского берега и четырех пароходов, которые пока не плавали.

      Пухов ежедневно осматривал пароходные машины и писал рапорты об их болезни: «В виду сломатия штока и дезорганизованности арматуры, ведущую машину парохода «Нежность» пустить невозможно, и думать даже нечего. Пароход же по названию «Всемирный Совет», более взрывом котла и общим отсутствием топки, которая куда делась – нельзя теперь дознаться. Пароходы «Шаня» и «Красный всадник» пустить в ход можно сразу, если сменить им размозженные цилиндры и сирены приделать, а цилиндры расточить теперь немыслимое дело, так как чугуна готового земля не рождает, а к руде никто от революции руками не касается. Что же до расточки цилиндров, то трудовые армии точить ничего не могут, потому что они скрытые хлебопашцы».

      Иногда Пухова вызывал на личный доклад политком береговой базы. Пухов ему все рассказывал, как и что делается на базе.

      – Чего ж твои монтеры делают? – спрашивал политком.

      – Как что? Следят непрерывно за судовыми механизмами!

      – Но ведь они не работают, – говорил политком.

      – Что ж, что не работают! – сообщал Пухов. – А вредности атмосферы вы не учитываете: всякое железо – не говоря про медь – враз скиснет и опаршивеет, если за ним не последить!

      – А ты бы там подумал и попробовал, может, сумеешь поправить пароходы, – советовал политком.

      – Думать теперь нельзя, товарищ политком, – возражал Пухов.

      – Это почему нельзя?

      – Для силы мысли пищи не хватает: паек мал, – разъяснял Пухов.

      – Ты, Пухов, настоящий