Сон-да-ветер. Дилогия. Александра Глазкина

срединные земли, найти что-то знакомое в песнях, предметах, обычаях? Что вообще могло заставить двадцатилетнего юношу ступить на путь забвения? Какие отчаяние, потеря, страсть?

      В селении проживало еще с десяток человек, прибывших по лунной дороге, но я видела, что они счастливы и живут текущим днем и не сожалеют об утраченном прошлом, в этом и есть суть спасительного бегства, дарованного людям. Почему же отец не такой? Почему, несмотря на мамину любовь и на мою привязанность, на уважение караванщиков и возможность посещать срединные земли, он за столько лет так и не смог обрести покой?

      И сейчас, слыша под своей щекой, биение его сердца, я думаю, может, эта неустроенность, смятение, попытки обрести то, чему нет названия, передались мне от него? Но могу ли я поделиться, не бередя его старые раны? Довериться, чтобы не вызвать в нем сожаления о том, что его единственная дочь – несчастна?

      Я много лет наблюдаю, как расстраивается из-за отцовских перемен в настроении мама, ей не нравятся наши беседы о далеких землях и причудливых обычаях подданных Терры, она боится разговоров, но она слишком его любит. Для меня же влияние отца оказалось сильнее веры в традиции, потому я удивилась, что именно он предложил маме отдать меня в храм Сомнии, когда мне минуло шестнадцать.

      И сейчас он продолжает подшучивать, когда я рассказываю о служении, о той части, конечно, которая не находится под запретом. Я теряюсь, как уживаются в нем столь разные убеждения, но отец есть отец.

      Весь день я провожу с мамой, помогая ей готовить запас еды для дальнего пути. Вернее, к еде она меня не допускает, делает все сама. А я ношу воду, мою посуду, раскладываю на горячих камнях печи лепешки для просушки. И невольно сравниваю эти простые действия со служением. Храм – красивое и величественное место: резные мраморные колонны, просторный зал, украшенный жемчугом и хрустальными звездами, невесомые занавески, отделяющие зал от комнат, где ночуют желающие получить знамение. В хранилище, правда, стены всего лишь серого мрамора без резьбы, но туда нет хода посторонним. Сам ритуал, который еженощно проводит жрица, исполнен торжества и величия, а нас, послушниц, учат двигаться плавно и бесшумно, чтобы действо выглядело особенно красивым.

      И в то же время у служения есть обратная сторона. От факелов остается черный след на стенах, который постоянно нужно оттирать. После ритуального костра – выгребать золу. Алтарь, предварительно произнеся очищающую молитву, полировать, чтобы не блекло его лунное сияние. Занавески рвутся, цепляясь об украшения женщин. Подушки мокры от слез спящих, не дождавшихся счастливого знака. Подношения портятся, и хранилище приходится постоянно проветривать.

      В детстве, приходя с мамой в храм, я заворожено наблюдала за грациозно скользящими по залу жрицами. Теперь я знаю, как могут болеть руки от того, что я постоянно тру, мою, стираю, переставляю. Неудивительно, что послушницы обязаны давать обет молчания о том, что происходит