Три шага к вечности. Александр Валерьевич Тихорецкий

зловещее, и он, Тарновский, не хочет губить свою единственную, бесценную жизнь ради детских розовых грез, стать еще одним Икаром, сверзившимся на землю комком обугленного мяса и перьев.

      Тайна бытия! Формула мира! Предложенное занятие сравнимо с самостоятельной аутопсией, конечно, небыстрой, скрупулезной, конечно, небезболезненной, и, конечно, без наркоза.

      И не нужна ему слава, почести, имя, золотыми буквами высеченное на граните — все это призрачно, нереально, все это — за пределами возможного. Он пройдет свой путь по земле, маленькими шажочками, наслаждаясь видами, достопримечательностями, красотами флоры и фауны. Да, вот так мелко, низменно, обывательски.

      И плевать на юношеский пыл и чистоту, плевать на данные когда-то клятвы, тридцать лет — немного поздновато для тщеславия, даже с этой мизерной высоты можно хорошо рассмотреть рельеф будущего.

      Что ждет его впереди в случае принятия концепции подвижничества? Годы унылой борьбы с неизвестностью, годы нужды, лишений, аскетизма (высокие цели не терпят половинчатости!), никакой надежды, наоборот, пессимизм, прогрессирующий год от года, болезни, преждевременная старость, и, в конце концов, смерть, безвкусная эпитафия, что-нибудь вроде: «Еще один из нас сгорел в испепеляющем горниле науки…».

      И, ведь, не факт, далеко не факт, что весь этот научный подвиг чем-то закончится, и даже почти наверняка — ничем, и тогда уж, вообще, становится как-то неуютно и невесело. А почему должно быть по-другому? Те несколько экспериментов в заводской лаборатории, нечаянные открытия, призрачные перспективы — разве они что-то значат? Может быть, все это приснилось ему?

      Но, почему же так скверно на душе, так, будто нагрубил хорошему человеку или обидел беззащитное животное? Обманутые надежды? Просроченные клятвы? Да и черт с ними! И, вообще, все это — просто фантазии, не в меру расшалившееся воображение!

      Сейчас, когда хрусталик памяти повернулся под другим углом, его все тогдашнее отчаяние, тревоги, неприкаянность оттаяли, согрелись теплым светом ностальгии, но в тот день, под серым мартовским небом, пробираясь меж грязных сугробов все никак не тающего снега, он казался себе таким мелким, таким ничтожным и беспомощным, что чуть было не повернул обратно.

      Постояв немного под козырьком известной в Городе высотки, где находился искомый адрес, словно магнитофонную запись, в сотый раз прокрутив в голове карусель всех «за» и «против», он, наконец, решился.

      Поднявшись на этаж, Тарновский толкнул подозрительно непрезентабельную дверь с нужным номером и попал в узенькую комнатку, заполненную столами, тумбами, стеллажами, разноцветными коробками, со стенами, усыпанными аляповатыми плакатами, рекламными пестрыми вырезками, перекидными календарями, вызвавшими у него тоскливое ощущение тесноты и скученности, немедленно трансформировавшееся в бессмертное «Это не Рио-де-Жанейро».

      Вызывающе накрашенная блондинка и юноша в свитере неопределенного