Перекрёстки детства, или Жук в лабиринте. Альберт Светлов

сдвигается поплотнее, и очкастый дедуля продолжает свой рассказ, польщённый общим вниманием.

      – Он же с мужиками по выходным-то на рыбалку ездит, налавливатся так, что привозят потом опухшего. Жене всё говорит, что, мол, комары покусали. Взял, туточки, он к субботе две бутылки красного, притащил их домой, а куда спрятать по-быстрому не знат. А в сенках уж жена топат. Так он красно-то в печь подальше и засунул. Мол лето-же, печь-то кто в таку жару топит?

      Тут очкастый перевёл дух, достал папироску, раскурил её не торопясь, бросил спичку на песок, наступив на неё ногой в калоше и стал пускать дым вокруг себя, помогая соседу отпугивать мошкару.

      – И чё, выпил он его, красно-то? – спрашивает Никола.

      – Как же, выпил, – заходится смехом и кашлем очкастый. И прокашлявшись, сплюнув, и смачно высморкавшись на песок, продолжает:

      – Вчерась жинка егоная решила картоху для скотины сварить, да печь-то и растопила. Главно, раньше-то всё на каминке варила, а тут в печке вздумала! А он-то на работе был. И тут она звонит ему в контору и в трубку орёт:. – У нас в печке бонба взорвалася, беги домой скорее. Ну, он, понятно дело, отпрашиватся, домой бежит, но уже по дороге начинат кой-чего соображать и прикидыват, как выкручиваться станет. Прибегат домой-то, а там из печи такой винный дух стоит! Хе-хе-хе!

      И все, старички и старушки, начинают подхихикивать, посматривая в то же время по сторонам, мол, не дай Бог, кто увидит.

      – Значица, разгребли они головёшки, золу, а тама, и вправду-бонбы, только без горлышков, оне от огня взорвалися! Держит он бутылки, а жена, то на него, то на них смотрит и соображает.

      – И чё дальше-то?

      – Да ничё! Не поедет он в эту субботу рыбалить!

      – Чё так?

      – Да поясница нежданно разболелась! Согнувшись ходит, кака тут уж рыбалка! Бают-ухватовка у него приключилась. Ухват-то, слышь, супружнице егоной под руку подвернулся…

      – Да, учудили! – во весь рот улыбается Никола, а старушки, его жена и жена очкастого рассказчика, потихоньку хихикают в платочки, но в разговор не вступают, так как мужики этого им не дозволяли покуда.

      – Ваньку Савчука знашь? – отулыбавшись, и угостив соседей свойскими свежими огурцами, спрашивает Никола.

      – Это, который у кладби́́́ща живёт? – хрумая огурец, интересуется очкастый?

      – Ага, он самый. Он же к Клавке Гуриной ходит, а жене говорит, мол, трактор чиню в мастерской, работать на ём скоро много. Надысь опять допоздна Клавку чинил. А у дома, где он сам-то живёт, скаватор яму глубоку выкопал, аккурат недалеко от кладби́ща. Ванька в темноте решил со стороны мастерских к дому подойти и давай у могильника заворачивать. Да и провалился в яму-то! А яма, заразина такая, глубока оказалась. Он-тык-мык, вылезти не может, земля под руками осыпатся, сидеть там холодно. Побегал он по яме, побегал, да и давай орать во всю матушку. Спасите, мол, орёт, помогите, выньте меня