Перекрёстки детства, или Жук в лабиринте. Альберт Светлов

волосёнками, спадавшими ему на глаза, отчего он, стряхивая их на правый бок, часто судорожно дёргал головой, нагло глядящий на свет серыми редко мигающими рыбьими глазёнками, с изрисованными a-la tatoo кистями рук, пальцами с отросшими ногтями, под которыми виднелись полоски грязи, с истеричным и как-то по-бабьи визгливым, голоском.

      Он любил, пытливо заглядывая с гниловатой улыбкой мне в глаза, прижать мою левую руку к парте, а ногти второй вонзить в её запястье, стараясь проткнуть ими кожу до крови. Делая так, Федоскин немного подавался вправо, стараясь рассмотреть на моём лице отражение той боли, что он старательно и с упоением причинял мне. Понимая это, я изо всех сил пытался усидеть на месте с совершенно непроницаемым видом и, почти всегда мне это удавалось, что приводило упыря в бешенство. Он подкладывал мне кнопки на стул, тыкал меня швейной иглой и противненько улыбался, обнажая жёлтые зубы, когда я, всё-таки, кривился от сильной боли. Однажды терпение моё лопнуло, я схватил увесистый учебник русского языка и треснул гада по голове, сразу же испугавшись этого отчаянного поступка. Федоскин небрежно мотнул головой, стряхнув чёлку на бок, на лице его появилась обычная гаденькая усмешка и он процедил:

      – Ну всё! Я тебя урою после уроков!

      Но после уроков урыть меня у него не вышло, ибо поджидал он свою жертву у центрального входа, а я, зная это, стрелой промчался по второму этажу к запасному, скатился по лестнице вниз, выскочил в распахнутую дверь на улицу и рванул изо всех сил домой. Стояла весна, на кустах сирени и черёмухи появлялись зелёненькие молодые клейкие листочки, было тепло, а я, с отчаянием от мысли, что завтра опять встречусь с этой тварью, с бешено колотящимся сердцем нёсся по улице.

      На следующий день издевательства надо мной продолжились, и не прекращались они до самых летних каникул. А летом Федоскин уехал с родителями в город, и больше я никогда о нём не слышал.

      Встретить бы…

      22. Prelude and Fugue No.22 in b-flat minor, BWV.867

      «Я здесь. Я там. Я везде. Мяу!»

      Кот Шредингера. «Этот чёртов ящик»

      Пройдёт много лет, и я, лёжа, на недавно выкрашенном, шероховатом полу, состоящим из узких тёплых скрипучих половиц, в квартире девушки, называемой мною, ещё вчера, своей невестой, ожидая от неё слов, что должны были послужить мне приговором, вспомнил, владевшее мною в один из дней детства, похожее чувство отчаяния, когда мать угрожающе стояла рядом с палкой в руке. Стоял такой же зовущий к себе весенний день с разлитым над головой глубоким и недоступным небом, бесконечным и вызывающим ничем не объяснимую тоску.

      В тот жаркий майский субботний день я вернулся из школы, не застав никого дома. Квартира наша, размещавшаяся в большом, бревенчатом, дореволюционной постройки здании, принадлежащем некогда упитанному деревенскому священнику, и разделённом, позже, на четыре отдельных помещения, оказалась закрыта на металлический висячий замок. Тонкий плоский ключ от него,