Красный закат в конце июня. Александр Лысков

глядят.

14

      …Идёт мужик горбатый,

      Гребёт землю лопатой.

      Бьёт землю в грудь с маху,

      А крови как не бываху.

      Чем мужик проворней, шустрее,

      Тем его лопата вострее.

      Но этот мужик с лопатой

      Никогда не станет богатый.

      Не получит ни зерна, ни приварка,

      А лишь поминальную чарку.

      Ходи, ходи, лопата

      По земле от рассвета и до заката.

      Пеки пироги из дернины,

      Посыпай песочек на домовины.

      …Кому песня поётся,

      Тому сбудется,

      Исполнится, —

      Не минется!

      Аминь…

15

      У Прозора мех с брагой былькал под боком. Только руку протяни – соска тут как тут.

      Бахвалился он перед Матрёной всю дорогу, геройствовал. Но как только узрел впереди избы Игны, то не за хмельным потянулся, а за кувшином с дёгтем.

      Щепку окунул и ну брызгать на Матрёну. Она закрывалась ладонями, а он говорил:

      – От язвы это верное спасенье. Была бы бочка, так я бы тебя с головой кунул.

      Перед самым въездом в деревню едкой смоляной вываркой Прозор и кобылку вокруг обмазал.

      – Девка, а девка? Ты заговаривать умеешь? – спросил Матрёну.

      – Не учила меня мама.

      – Ну-ка, слезай тогда. Слышишь? Никак угорцы камлают. К шаманам под благословение пойдём. Это дело верное. Безбородые знают толк. Спокон века тут живут.

      На горе завивался дым от двух обширных костров, мужского и женского. Жгли верес. Кидали в огонь пучки сухой крапивы и синего зверобоя – иссопа.

      Стояли в очередь для окуривания.

      Каждый разувался и по три раза заносил над огнём сначала правую ногу, потом левую.

      Опускали голову в дым. Задирали подолы малиц, ровдуг, рубах и кружились в едких облаках.

      – Я к мужикам. А ты, Матрёна, иди к бабам. Делай как они.

16

      Для баб и шаманила баба. С изумлением и страхом глядела Матрёна на её квадратную шапочку с кистями, на личину из бересты с прорезями для глаз.

      На шаманихе колыхалась широченная ягуша из рядна. В руках вместо бубна было по кукле – катье. Одна кукла – дочка Омоля из нижнего царства, набитая камушками. Другая из верхнего царства бога Ен с соломой внутри – лёгонькая.

      Можжевеловый дым скоро одурманил Матрёну. Она отупела от пронзительного визга шаманки. Последнее, что увидела, – взлёт куколки Ен.

      Идолка кувыркалась в белёсом осеннем небе с розовой натруской заката. Замедленно, в угасающем сознании Матрёны, будто палый лист, снижалась куколка на виду у дальних заречных лесов, песчаных островов Ваги.

      А того, как шаманка кинула чёрную дочку Омоля в огонь, Матрёне видеть уже не довелось. Девочка повалилась бесчувственная.

      Открыла глаза – ей в лицо тычут чем-то холодным. Тут бы Матрёне впору и опять в обморок унырнуть: собачьей мордой возили по её лицу, мёртвой отрубленной головой.

      Она отбивалась, а угорские бабы добротворно наседали, гвалтили.

17

      Поехали дальше, вон из чумной Игны, туда, «где смерти нет». Да недалеко уехали. В конце деревни поперёк хода лежала