Долгая дорога в Никуда. Андрей Халов

отсюда прочь.

      – К чёрту поэзию! К дьяволу! – Гладышев снова показался мне одержимым как тогда, когда мы шли по улице. Он явно распалялся. – Я как Нерон, я как Нерон. Сначала разрушаю, а потом описываю процесс разрушения, свидетельствую его…

      – Что ты собираешься делать?! – ещё больше испугался я.

      – Человек не способен к настоящей поэзии. Он лишь плюгавое подобие настоящего поэта. Только стихия может писать стихи! Пусть она пишет их! А я напишу её портрет.

      – Что ты собираешься делать?! – ещё громче заорал я, обращаясь к нему, яростно сгребающему в кучу свои картины.

      Но он не слышал меня и продолжал своё дело.

      Тут вдруг он отпрянул от образовавшейся кучи и кинул сверху мольберт с только что сотворённой картиной, подошёл к другому и снова принялся поливать его из пульверизаторов. Потом, сразу же, пузырьки полетели туда же, в кучу. Туда же угодила и бутылка с растворителем.

      Гладышев взялся за палитру, долго искал кисть, а, найдя её, подошёл ко мне, достал из кармана рубашки сигарету, сунул её в зубы.

      – На, держи! – он протянул мне свободной рукой коробок спичек.

      – Чего?! – не понял я, чувствуя, что на лице моём написан испуг, и ему нравится наблюдать это.

      – Дай прикурить! – крикнул он, показывая жестом, чтобы я зажёг спичку.

      Я чиркнул спичкой о коробок, поднёс её к сигарете в его зубах. Но он не подкурил её, а, взяв спичку из моих пальцев, прошёл по комнате до кучи и поднёс к лежащей поверх всего свеженарисованной картине.

      Она тотчас же вспыхнула, ещё пропитанная растворителем.

      Глянув на меня, Гладышев дико расхохотался:

      – Я буду писать портрет настоящего поэта, а ты будешь моим благодарным зрителем!..

      Я не успел и опомниться, как пламя с проворством и живостью охватило всю кучу.

      – Что же ты делаешь, придурок?! – воскликнул я, но Гладышев спокойно, почти медленно отошёл к мольберту и взялся за кисть.

      – Идиот, ты что, с ума сошёл?! – я бросился к нему.

      Комната уже наполнилась едким дымом, от которого запершило в горле. Теперь пламя отделяло нас от спасительной двери. Я попытался схватить Гладышева и потащить к окну, но он, точно безумец, с силой оттолкнул меня и снова вернулся к мольберту. Через несколько секунд моего замешательства клубы дыма скрыли его от меня, и от охватившего меня животного ужаса я уже не мог сообразить, что же мне делать.

      Однако, видимо, определённая подготовка и собранность в минуты опасности, привитые в военном училище, заставили меня собраться с мыслями и принимать меры к своему спасению, уже ни на что не отвлекаясь.

      Я бросился на память, сквозь серую, едкую пелену, к окну, в непроглядной завесе нащупал его проём и высунулся наружу. Глаза мне застилал удушливый, разъедающий слизистые оболочки дым. В нём ничего не было видно, поэтому я понял, что с успехом прыгнуть вниз мне не удастся, слезть – тоже. Оставалось только одно, на первый взгляд, самое безумное, но, на деле, единственно верное и спасительное: пробиваться на выход через пламя. А оно уже вовсю трещало и гудело сквозь дым, добравшись