Долгая дорога в Никуда. Андрей Халов

до сих пор сохранил…

      – Какие стихи? – изумлённо поднял одну бровь над своими бездонными глазами Гладышев.

      – Ну, те, что ты мне в ресторане подарил…

      – А-а-а, – махнул он безразлично рукой, будто бы речь шла о сущем пустяке. – Выкинь их.

      – Чего? – не понял я, едва не обжегшись чаем.

      – Выкинь, говорю, а лучше – сожги. Так будет вернее. О-о! – он вдруг поднял вверх указательный палец, как будто бы нашёл разрешение мучительного вопроса.

      – Что, о?! – не понял я.

      – Да нет, это я так, про своё. А, вообще, я не пишу больше стихов: в них не хватает изобразительности. Человеческий язык – весьма громоздкое и неповоротливое средство передачи информации. Он много проигрывает по сравнению с изображением и может служить лишь комментарием к основному носителю идеи искусства: изображению. И потому теперь стихов я не пишу, зато рисую картины.

      – Картины?! – я чуть не выронил чашку из рук.

      – Да, картины, а что? Пойдем, покажу…

      Мы прошли через большую комнату и оказались в небольшой комнатушке. Здесь совершенно не было мебели. По полу в беспорядке кусками валялись разбросанные листы бумаги и холщовое полотно. На них что-то было намалёвано. По стенам тоже были развешаны самым невероятным образом листы бумаги и полотна, видимо, с тем, что Гладышев называл картинами. Посреди всего этого стояло несколько мольбертов, готовых для работы, валялись тюбики и баночки с краской, палитры, сухие краски.

      – Вот это всё я нарисовал, – окинул хозяин свою комнату придирчивым, оценивающим взглядом.

      – Но что именно? – мой взгляд не находил ничего достойного внимания: всюду была какая-то странная мазня. Я даже пожалел, что совсем никак не разбираюсь в современном искусстве и живописи.

      – Сейчас, сейчас, – произнёс Гладышев и стал что-то искать на полу, разгребая ногами холсты и листы бумаги со своими странными произведениями.

      В руках его один за другим появились несколько тюбиков и пузатых одеколонных пульверизаторов. Он свалил всё это на табурет, затем откопал где-то большую бутылку с прозрачной жидкостью, и, выдавив в пульверизаторы краску из тубов, разбавил их ею, помешав старой зубной щёткой.

      – Сейчас, сейчас, – повторил Гладышев он, как бы уговаривая меня немного подождать.

      Порывистым движением Гладышев развернул к себе мольберт так, что тот едва не упал со своей треноги, и тут же, хватая то один, то другой пульверизатор, принялся поливать из них холст, делая разноцветные пятна, похожие на кляксы. Вскоре всё полотно оказалось заполнено ими. Тогда он остановился вдруг, схватился рукой за лицо, отошёл немного назад и несколько минут разглядывал так получившееся. Потом в руке его появился толстый чёрный фломастер, и он что-то стал рисовать поверх всей этой мазни.

      В комнате нестерпимо запахло то ли эфиром, то ли ещё какой-то летучей дрянью.

      – Слушай, открой хоть окно, что ли: дышать нечем, – попросил я его.

      Он посмотрел на меня, точно не понимая, откуда это я здесь взялся, потом подошёл