Николай Михайлович Карамзин. А.В. Старчевский

куда мог ты приехать, сколько где пробыть; вскарабкиваюсь с тобою на высоты гор, воображаю тебя бродящего по прекрасным местам или делающего визит какому-нибудь важновидному ученому. – Я думаю, что теперь ты давно уже в Швейцарии. Усердно желаю, чтобы во всех местах находил ты таких людей, которых знакомство и воспоминание возвышало бы удовольствие, какое ты находил в наслаждении прекрасною природою и в новости предметов, и утешало бы тебя в твоем неприятном опыте, что везде есть зло; могу себе представить, что сей опыт часто тебя огорчает при твоей чувствительности, и приводит в такое грустное расположение, в каком видал я тебя, живши с тобою. Но, не правда ли, что он и дает тебе живее чувствовать цену людей, достойных почтения, многих ли, или немногих?»

      «Я весьма любопытен знать, виделся ли ты с А. М.²⁰; виделся ли уже с Лафатером, и как он тебя принял; как располагаешь ты свой вояж? Я опасаюсь твоего проезда через Францию, где ныне такие неустройства²¹.

      Что касается до меня, я живу по-прежнему; перевожу (что, мимоходом сказать, довольно уже мне наскучило). Осиротевшее без тебя “Детское чтение” намерен я наполнить по большой части из Кампова “Теофрона”».

      С неизъяснимым удовольствием увидел Карамзин живописное местоположение Цюриха, его цветущие окрестности, зеркальное озеро, вставленное в светло-зеленую рамку берегов, на которых нежный Геснер рвал цветы для своих пастухов и пастушек; «где душа бессмертного Клопштока наполнялась великими идеями священной любви к отечеству, которая после с шумом волнующегося моря излилась в его “Германе”; где Бодмер собирал черты для картин своей “Нохиды”, и питался духом времен патриархальных; где Виланд и Гёте в сладостном упоении беседовали с музами; где Фридрих Штольберг, сквозь туман двадцати девяти веков, видел в духе своем древнейшего из творцов греческих, певца богов и героев, седого старца Гомера, лаврами увенчанного, и песнями своими восхищающего греческое юношество, видел, внимал, и в верном отзыве повторял песни его на языке тевтонов».

      В тот же день, после обеда, Карамзин пошел к Лафатеру. «Вошедши в сени, – пишет Карамзин, – я позвонил в колокольчик, и через минуту показался сухой, высокий, бледный человек, в котором мне нетрудно было узнать Лафатера. Он ввел меня в свой кабинет, услышав, что я тот москвитянин, который выманил у него несколько писем, поцеловался со мною, сделал мне два или три вопроса о моем путешествии, потом сказал: “Приходите ко мне в шесть часов; теперь я еще не кончил своего дела. Или останьтесь в моем кабинете, где можете читать и рассматривать, что Вам угодно”». Потом он показал Карамзину на шкап, в котором стояло несколько фолиантов, с надписью: «Физиологический кабинет», и ушел. Карамзин сперва не знал, что ему делать; подумал, сел и начал разбирать физиономические рисунки. Между тем такой прием оставил в нем не совсем приятные впечатления; он невольно вспомнил Виланда. Лафатер раза три приходил опять в кабинет, брал книгу или бумагу и опять уходил. Наконец он пришел с веселым видом, взял его за руку и повел в собрание