Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая. Александр Дюма

принимает избранное эпикурейское общество.

      С некоторых пор хозяин переживает тяжелые дни. Каждый приходящий к нему в дом ощущает затруднения, легшие на плечи министра. Нет уж больших и веселых собраний. Финансы – вот предлог, который приводит Фуке, и никогда, как остроумно говорил Гурвиль, предлог не был более обманчивым – тут вообще нет финансов.

      Господин Ватель пытается поддержать репутацию дома. Между тем садовники и огородники, которые поставляли на кухню продукты, жалуются на разоряющую их задержку выплаты; экспедиторы, снабжавшие дом испанскими винами, часто посылают счета, которые никто не оплачивает. Нормандские рыбаки, нанятые суперинтендантом, вычисляют, что, если б они были оплачены, эти деньги дали бы им возможность бросить рыбную ловлю.

      Однако друзья господина Фуке появляются в приемный день даже в большем количестве. Гурвиль и аббат Фуке говорят о финансах, то есть аббат берет у Гурвиля несколько пистолей в долг. Пелиссон, сидя нога на ногу, дописывает заключение речи, которой Фуке должен открывать парламент. И эта речь – шедевр, потому что Пелиссон сочиняет ее для друга, то есть уснащает ее всем тем, чем не украсил бы для самого себя. Вскоре появляются из глубины сада Лоре и Лафонтен, споря по поводу легких рифм.

      Художники и музыканты направляются к столовой. Когда пробьет восемь часов, сядут ужинать. Суперинтендант никогда не заставляет ждать. Сейчас половина восьмого. Аппетит разыгрывается все сильней.

      Когда все гости наконец собрались, Гурвиль направляется к Пелиссону, отрывает его от мечтаний и, закрыв все двери, выводит на середину гостиной и спрашивает:

      – Ну, что нового?

      Пелиссон внимательно смотрит на него и говорит:

      – Я взял в долг у своей тетки двадцать пять тысяч ливров – вот они.

      – Хорошо, – отвечает Гурвиль, – теперь не хватает только ста семидесяти пяти тысяч ливров для первого взноса.

      – Какого взноса? – спросил Лафонтен.

      – Вот так рассеянность! – сказал Гурвиль. – Как! Ведь вы же сами сказали мне о маленьком имении в Корбейле, которое должно быть продано одним из кредиторов господина Фуке; вы же и предложили складчину всем друзьям Эпикура; и вы говорили, что продадите часть вашего имения в Шато-Тьери, чтобы внести свою долю, а сейчас вы спрашиваете: «Какого взноса?»

      Раздался дружный смех, и Лафонтен покраснел.

      – Простите, простите, – сказал он, – это верно, я не забыл. О нет! Только…

      – Только ты не помнил, – заметил Лоре.

      – Вот истина. Он совершенно прав. Забыть и не помнить – это большая разница.

      – А вы принесли вашу лепту, – спросил Пелиссон, – деньги за проданный кусок земли?

      – Проданный? Нет.

      – Вы не продали свое поле? – спросил удивленный Гурвиль, знавший бескорыстие поэта.

      – Моя жена не захотела, – отвечал тот.

      Раздался новый взрыв смеха.

      – Ведь вы же для этого ездили в Шато-Тьери!

      – Да, и даже верхом.

      – Бедный Жан!

      – Я загнал восемь лошадей. Я изнемог.

      – Несчастный!.. А вы там отдохнули?

      – Отдохнул?