Царь и гетман. Даниил Лукич Мордовцев

тихо спросил Мазепа, дотрагиваясь до цветов.

      – Бог з вами, тату! – с горечью сказала девушка и тихонько смахнула слезу, повисшую на реснице.

      – Бог… Бог зо мною… истинно… А ты знаешь, дочко, что есть посещение Божие? – как-то загадочно спросил он.

      – Не знаю, тату.

      – Ох, тяжко Его посещение!.. Посети Бог мором и гладом… Огнем посети Бог страну, вот что есть посещение Божие… А мене посетив Бог горькою самотою.

      Острою болью по сердцу проходили эти безнадежные слова одинокого старика, эту острую боль чувствовала девушка в своем сердце, и слезы копились у нее на душе… Бедный старик! И власть, и богатство, и почет – все есть; а душа тоскует… Девушка не знала, что сказать, чем утешить несчастного…

      – А вы б чаще до нас ходили, тату, – сказала она, не зная, что сказать.

      Мазепа горько улыбнулся и опустил голову.

      – До вас?.. Спасиби, моя добра дитина.

      – Дали бы, таточку, ходить… А то он вы яки… могилу шукаете… Мене вам и не жаль…

      И девушка вдруг расплакалась. Она припала лицом к ладоням, и слезы так и брызнули между пальцами.

      Старик задрожал, эти слезы ребенка не то испугали его, не то обрадовали…

      – Мотренько! Мотренько моя! Дитятко Боже, сонечко мое весиннее, рыбочко моя, – бормотал он, сжимая и целуя черненькую головку. – Не плачь, моя ясочко, ластивочко моя! Я не вмру, я не хочу вмирати… Я буду довго, довго жити… Подивись на оцю бумагу, – и он поворачивал плачущую голову девушки к лежащей на столе ландкарте, – подивись очинятами твоими ясенькими… Я не могилу шукав соби, ни! Я миряв нашу Украину-неньку… Она яка вона! Дивись, як вона разлаглася: од Сейму до Карпатив и от Дону до самой Вислы… Оце все наше буде, доненько моя, все твое буде… Ты хочешь, щоб воно все твое було? – спросил он, загадочно улыбаясь.

      – Як мое, тату? – девушка отняла руки от заплаканного лица и глядела на старика изумленными глазами.

      – Твое, доненько… Оце все твое буде: и Батурин, и Киев, и Черкассы, и Луцк, и Умань, и Львив, и Коломия, и вся Червона Русь, и Прилуки, и Полтава, – все твое, як оця твоя запасочка червоненька, як оци твои корали на шийци биленькии… Тоби жалко мене, дочечко моя?

      – Жалко, тату.

      – И твои очинята карии плакатимуть на моий могильци?

      – Тату, тату!

      Девушка опять заплакала. Мазепа опять начал утешать ее:

      – Ну, годи-годи, серденько мое, не плачь… Я не буду… Подумаем лучче, що маем робити… Мы ще поживемо… Коли ты хочешь, щоб я жив, я буду жити.

      – Хочу, таточко…

      – И ты будешь до мене, старого, ходыти, як теперь прийшла, рыбочко!

      – Буду… хочь кожен день…

      – И ты не скучатимешь с старым собакою?

      – Ну, яки бо вы, тату!

      – Так не скучатимешь?

      – Не скучатиму… я таки буду жити з вами.

      Опять загадочным светом блеснули старые, помолодевшие глаза гетмана.

      – А твои батько й мати? – нерешительно спросил он.

      – Тато ничого… вин добрый…