Царь и гетман. Даниил Лукич Мордовцев

хлопчик. Это был вожатый слепого бродяги и его «михоноша»[16]. Хорошенькое личико ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка с спутавшимися прядями никогда не чесанных волос, босые ноги, вместо сапогов обутые в черную кору засохшей грязи, – все это, буквально «голе и босе», само напрашивалось на сожаление и участие; а между тем ребенок беззаботно играл красным яичком, не обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую бандуру своего «дида».

      А скрипучий голос «дида» опять заныл, мало того – зарыдал, потому что зарыдали «бидни невольники»:

      Ой, як козаки тее зачували,

      Билим лицем до сырой земли припадали,

      Плакали-рыдали.

      Дивку бранку,

      Марусю-попивну Богуславку

      Кляли-проклинали:

      «Та бодай ты, дивко бранко,

      Марусю-попивно Богуславко,

      Щастя й доли соби не мала,

      Як ты нам святый праздник, роковый день Великдень сказала!»

      И важный Мазепа, этот «батько козацький», и Кочубей, и их гости, и все эти босые и обутые бабы и «жиночки», «дивчата», «дивчаточки» и «дитвора» – все это с глубоким вниманием и интересом слушало родную, дорогую для каждого украинца повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь, в этот светлый праздник, изнывают в темной неволе, вдали от милой родины…

      Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание:

      Ой, козаки,

      Вы, бидни невольники!

      Кажу я вам, добре дбайте,

      В городы християньски утикайте,

      Тильки прошу я вас одного – города Богуслава не минайте,

      Моему батькови й матери знати давайте:

      Та нехай мий батько добре дбае,

      Грунтив, великих маеткив не збувае,

      Великих скарбив не збирае,

      Та нехай мене, дивки бранки,

      Маруси-попивны Богуславки,

      З неволи не вызволяе:

      Вже я потурчилась, побусурменилась —

      Для роскоши турецькои.

      Для лакомства нещастного!..

      – Ото ж проклята! – невольно вырвался крик у молоденькой, белокурой Горпины, которая все время молча слушала надрывающее душу причитанье. – От проклята!

      – Де не проклята! – подтвердили бабы. – Потурчилась, суча дочка…

      А Мотренька, вся попунцовевшая от волнения, сожаления и стыда, при последних словах лирника бросилась к матери да так и повисла у нее на шее…

      – Мамо? Мамо? – лепетала девочка. – Яка ж вона негожа… яка вона, мамо!..

      – Хто, доню?

      – Маруся-попивна Богуславка…

      И девочка разрыдалась… Все были растроганы… Даже молчаливый Мазепа, у которого заискрились старые глаза, тихо подошел к своей крестнице и перекрестил уткнувшуюся в подол Кочубеихи черненькую головку.

      Мотренька с той поры никак не могла забыть ни Маруси

16

Михоноша – мехоноша, носитель мешка для подаяний.