Царь и гетман. Даниил Лукич Мордовцев

пограйся…» От кого спытаю? Стару няню, вона все знае…»

      Так думала Мотренька, ворочаясь с боку на бок в жаркой постели… А тут еще этот соловейко не дает спать, щебечет тебе под самым окном всю ночь, точно ему сорокоуст заказали: щебечи да щебечи от зари до зари…

      Да и ночь, как на беду, жаркая, тихая, душная, лист на дереве не шелохнется, воздух куда-то пропал, нечем дышать человеку. Вместо воздуху в окна спальни пышет душный запах цветущей липы, точно и она задыхается. А этот соловейко так и надрывается, так и стучит, кажется, под самое сердце.

      «А той сердючок молоденький, що цапа за ногу пиймав… Який чудний… Козинячий лицарь… И яки в его очи чудни… А ну, буду думати про цапа, може, й засну… Цап-цап, у цапа роги, у цапа борода мов у москаля… Цап… цап… Мазепа… Палий… Петро… Карло… А те молоденьке москальча, що весною плакало у садочку? Царський, бачь, денщик, Павлуша Ягужинский, а плаче мов дивчинка… А що се соловейко все одно спивае?.. А може, й ранок близько… Подивлюсь у викно…»

      И Мотренька осторожно сползла с кровати, чтобы пробраться к окну, выходившему в сад. Она была в одной сорочке, босиком и с распущенной косой, потому что не любила спать ни в чепчике, ни с заплетенною косой… А теперь же так жарко!.. Вот она идет к окну, а в окна кто-то смотрит. Ох! Да это белые цветы липы, это они так пахнут…

      – Оце вже! Чи не коров доити? – послышался вдруг голос из угла спальной.

      – Ах, няня! Як на мене злякала. – Это была старуха нянька, Устя, спавшая у панночки на полу.

      – Де злякати! Сама злякалась… Думала, видьма йде, розхристана, простоволоса…

      – Еени, няню, жарко, не спится…

      – Може, блишки кусают?

      – Ни, няню, блох нема… А так жарко. Я все думаю про Палия…

      – От тоби на! Чи тебе не зглажено, часом?

      – Ни, няню… А ты бачила Палия?

      – Бачила, панночко… Що се вин тоби, дитятко, приснився?

      – Не приснився, няню, а я так думала… Який вин, няню?

      – Та старый, дуже старый. Такий старый, як ота тополя у перелазу… От, сказать бы, я стара: ще коли жив був старый Хмиль-Хмильницкий и мене замиж отдавали, так и тоди Палий був уже старый-старый, аж сивый… От уже я семый десяток по земли вештаюсь, симсот, може, раз на мене смерть косою замахувалась, симсот, може, молоденьких дубкив, що мини на домовину росли, посохло и позрубовано, а я все, мов бовкун-зилля, бованию на свиси, а Палий Семен так и передо мною такий ветхий, як я перед тобою, моя зеленька ягидка…

      – А який вин, няню, из себе?

      – Великий та понурый, а очи оттаки, а вусы орераки, сиви та довги, мов ретязи…

      И старуха, сидя на полу, показывала, какие огромные глаза у Палия и какие длинные усы.

      – Що ж вин робе, няню?

      – Татар, та ляхив, та жидив бье. Ему так вид Бога наказано.

      – А сам вин добрый?

      – Такий добрый, рыбко моя, такий добрый, що и сказати неможно… Бо вин од святои золы уродивсь…

      – Як от святои золы, няню?

      – Так, от золы… В его й батько не було, тилько мати…

      – Як же ж се, няньцю, я не розумию.

      – А